Глава шестая
I.
Я еще раз прошу вспомнить, что у меня несколько звенело в голове; если
б не это, я бы говорил и поступал иначе. В этой лавке, в задней комнате,
действительно можно было есть устрицы, и мы уселись за накрытый скверной,
грязной скатертью столик. Ламберт приказал подать шампанского; бокал с
холодным золотого цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на
меня; но мне было досадно.
- Видишь, Ламберт, мне, главное, обидно, что ты думаешь, что можешь мне
и теперь повелевать, как у Тушара, тогда как ты у всех здешних сам в
рабстве. - Духгак! Э, чокнемся!
- Ты даже и притворяться не удостоиваешь передо мной; хоть бы скрывал,
что хочешь меня опоить. - Ты врешь, и ты пьян. Надо еще пить, и будешь веселее. Бери же бокал,
бери же! - Да что за «бери же»? Я уйду, вот и кончено.
И я действительно было привстал. Он ужасно рассердился: - Это тебе Тришатов нашептал на меня: я видел — вы там шептались. Ты —
духгак после этого. Альфонсина так даже гнушается, что он к ней подходит
близко… Он мерзкий. Это я тебе расскажу, какой он. - Ты это уж говорил. У тебя все — одна Альфонсина; ты ужасно узок.
- Узок? — не понимал он, — они теперь перешли к рябому. Вот что! Вот
почему я их прогнал. Они бесчестные. Этот рябой злодей и их развратит. А я
требовал, чтобы они всегда вели себя благородно.
Я сел, как-то машинально взял бокал и отпил глоток. - Я несравненно выше тебя, по образованию, — сказал я. Но он уж слишком
был рад, что я сел, и тотчас подлил мне еще вина. - А ведь ты их боишься? — продолжал я дразнить его (и уж наверно был
тогда гаже его самого). — Андреев сбил с тебя шляпу, а ты ему двадцать пять
рублей за то дал. - Я дал, но он мне заплатит. Они бунтуются, но я их сверну…
- Тебя очень волнует рябой. А знаешь, мне кажется, что я только один у
тебя теперь и остался. Все твои надежды только во мне одном теперь
заключаются, — а? - Да, Аркашка, это — так: ты один мне друг и остался; вот это хорошо ты
сказал! — хлопнул он меня по плечу.
Что было делать с таким грубым человеком; он был совершенно неразвит и
насмешку принял за похвалу. - Ты бы мог меня избавить от худых вещей, если б был добрый товарищ,
Аркадий, — продолжал он, ласково смотря на меня. - Чем бы я мог тебя избавить?
- Сам знаешь — чем. Ты без меня как духгак и наверно будешь глуп, а я
бы тебе дал тридцать тысяч, и мы бы взяли пополам, и ты сам знаешь — как. Ну
кто ты такой, посмотри: у тебя ничего нет — ни имени, ни фамилии, а тут
сразу куш; а имея такие деньги, можешь знаешь как начать карьеру!
Я просто удивился на такой прием. Я решительно предполагал, что он
будет хитрить, а он со мной так прямо, так по-мальчишнически прямо начал. Я
решился слушать его из широкости и… из ужасного любопытства. - Видишь, Ламберт: ты не поймешь этого, но я соглашаюсь слушать тебя,
потому что я широк, — твердо заявил я и опять хлебнул из бокала. Ламберт
тотчас подлил. - Вот что, Аркадий: если бы мне осмелился такой, как Бьоринг,
наговорить ругательств и ударить при даме, которую я обожаю, то я б и не
знаю что сделал! А ты стерпел, и я гнушаюсь тобой: ты — тряпка! - Как ты смеешь сказать, что меня ударил Бьоринг! — вскричал я,
краснея, — это я его скорее ударил, а не он меня. - Нет, это он тебя ударил, а не ты его.
- Врешь, еще я ему ногу отдавил!
- Но он тебя отбил рукой и велел лакеям тащить… а она сидела и
глядела из кареты и смеялась на тебя, — она знает, что у тебя нет отца и что
тебя можно обидеть. - Я не знаю, Ламберт, между нами мальчишнический разговор, которого я
стыжусь. Ты это чтоб раздразнить меня, и так грубо и открыто, как с
шестнадцатилетним каким-то. Ты сговорился с Анной Андреевной! — вскричал я,
дрожа от злости и машинально все хлебая вино. - Анна Андреевна — шельма! Она надует и тебя, и меня, и весь свет! Я
тебя ждал, потому что ты лучше можешь докончить с той. - С какою той?
- С madame Ахмаковой. Я все знаю. Ты мне сам сказал, что она того
письма, которое у тебя, боится… - Какое письмо… врешь ты… Ты видел ее? — бормотал я в смущении.
- Я ее видел. Она хороша собой. Trиs belle; и у тебя вкус.
- Знаю, что ты видел; только ты с нею не смел говорить, и я хочу, чтобы
и об ней ты не смел говорить. - Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна
такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда
пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и
другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная - фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком
это было чулане! Ты еще не жил; если б ты знал, каких чуланов они не
побоятся… - Я это думал, — пробормотал я неудержимо.
- Они развращены до конца ногтей; ты не знаешь, на что они способны!
Альфонсина жила в одном таком доме, так она гнушалась. - Я об этом думал, — подтвердил я опять.
- А тебя бьют, а ты жалеешь…
- Ламберт, ты — мерзавец, ты — проклятый! — вскричал я, вдруг как-то
сообразив и затрепетав. — Я видел все это во сне, ты стоял и Анна
Андреевна… О, ты — проклятый! Неужели ты думал, что я — такой подлец? Я
ведь и видел потому во сне, что так и знал, что ты это скажешь. И наконец,
все это не может быть так просто, чтоб ты мне про все это так прямо и просто
говорил! - Ишь рассердился! Те-те-те! — протянул Ламберт, смеясь и торжествуя. —
Ну, брат Аркашка, теперь я все узнал, что мне надо. Для того-то и ждал тебя.
Слушай, ты, стало быть, ее любишь, а Бьорингу отмстить хочешь — вот что мне
надо было узнать. Я все время это так и подозревал, когда тебя здесь ждал.
Ceci posй, cela change la question. И тем лучше, потому что она сама тебя
любит. Так ты и женись, нимало не медля, это лучше. Да иначе и нельзя тебе,
ты на самом верном остановился. А затем знай, Аркадий, что у тебя есть друг,
это я, которого ты можешь верхом оседлать. Вот этот друг тебе и поможет и
женит тебя: из-под земли все достану, Аркаша! А ты уж подари за то потом
старому товарищу тридцать тысячек за труды, а? А я помогу, не сомневайся. Я
во всех этих делах все тонкости знаю, и тебе все приданое дадут, и ты —
богач с карьерой!
У меня хоть и кружилась голова, но я с изумлением смотрел на Ламберта.
Он был серьезен, то есть не то что серьезен, но в возможность женить меня, я
видел ясно, он и сам совсем верил и даже принимал идею с восторгом.
Разумеется, я видел тоже, что он ловит меня, как мальчишку (наверное — видел
тогда же); но мысль о браке с нею до того пронзила меня всего, что я хоть и
удивлялся на Ламберта, как это он может верить в такую фантазию, но в то же
время сам стремительно в нее уверовал, ни на миг не утрачивая, однако,
сознания, что это, конечно, ни за что не может осуществиться. Как-то все это
уложилось вместе. - Да разве это возможно? — пролепетал я.
- Зачем нет? Ты ей покажешь документ — она струсит и пойдет за тебя,
чтобы не потерять деньги.
Я решился не останавливать Ламберта на его подлостях, потому что он до
того простодушно выкладывал их предо мной, что даже и не подозревал, что я
вдруг могу возмутиться; но я промямлил, однако, что не хотел бы жениться
только силой. - Я ни за что не захочу силой; как ты можешь быть так подл, чтобы
предположить во мне это? - Эвона! Да она сама пойдет: это — не ты, а она сама испугается и
пойдет. А пойдет она еще потому, что тебя любит, — спохватился Ламберт. - Ты это врешь. Ты надо мной смеешься. Почему ты знаешь, что она меня
любит? - Непременно. Я знаю. И Анна Андреевна это полагает. Это я тебе
серьезно и правду говорю, что Анна Андреевна полагает. И потом еще я
расскажу тебе, когда придешь ко мне, одну вещь, и ты увидишь, что любит.
Альфонсина была в Царском; она там тоже узнавала… - Что ж она там могла узнать?
- А вот пойдем ко мне: она тебе расскажет сама, и тебе будет приятно.
Да и чем ты хуже кого? Ты красив, ты воспитан… - Да, я воспитан, — прошептал я, едва переводя дух. Сердце мое
колотилось и, конечно, не от одного вина. - Ты красив. Ты одет хорошо.
- Да, я одет хорошо.
- И ты добрый…
- Да, я добрый.
- Почему же ей не согласиться? А Бьоринг все-таки не возьмет без денег,
а ты можешь ее лишить денег — вот она и испугается; ты женишься и тем
отмстишь Бьорингу. Ведь ты мне сам тогда в ту ночь говорил, после морозу,
что она в тебя влюблена. - Я тебе это разве говорил? Я, верно, не так говорил.
- Нет, так.
- Это я в бреду. Верно, я тебе тогда и про документ сказал?
- Да, ты сказал, что у тебя есть такое письмо; я и подумал: как же он,
коли есть такое письмо, свое теряет? - Это все — фантазия, и я вовсе не так глуп, чтобы этому поверить, —
бормотал я. — Во-первых, разница в летах, а во-вторых, у меня нет никакой
фамилии. - Да уж пойдет; нельзя не пойти, когда столько денег пропадет, — это я
устрою. А к тому ж тебя любит. Ты знаешь, этот старый князь к тебе совсем
расположен; ты чрез его покровительство знаешь какие связи можешь завязать;
а что до того, что у тебя нет фамилии, так нынче этого ничего не надо: раз
ты тяпнешь деньги — и пойдешь, и пойдешь, и чрез десять лет будешь таким
миллионером, что вся Россия затрещит, так какое тебе тогда надо имя? В
Австрии можно барона купить. А как женишься, тогда в руки возьми. Надо их
хорошенько. Женщина, если полюбит, то любит, чтобы ее в кулаке держать.
Женщина любит в мужчине характер. А ты как испугаешь ее письмом, то с того
часа и покажешь ей характер. «А, скажет, он такой молодой, а у него есть
характер».
Я сидел как ошалелый. Ни с кем другим никогда я бы не упал до такого
глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому
же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было. - Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг сказал я, — как хочешь, а тут много
вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но
с другим я бы ни за что не унизился. И, главное, почему ты так утверждаешь,
что она меня любит? Это ты хорошо сейчас сказал про капитал; но видишь,
Ламберт, ты не знаешь высшего света: у них все это на самых патриархальных,
родовых, так сказать, отношениях, так что теперь, пока она еще не знает моих
способностей и до чего я в жизни могу достигнуть — ей все-таки теперь будет
стыдно. Но я не скрою от тебя, Ламберт, что тут действительно есть один
пункт, который может подать надежду. Видишь: она может за меня выйти из
благодарности, потому что я ее избавлю тогда от ненависти одного человека. А
она его боится, этого человека. - Ах, ты это про твоего отца? А что, он очень ее любит? — с
необыкновенным любопытством встрепенулся вдруг Ламберт. - О нет! — вскричал я, — и как ты страшен и в то же время глуп,
Ламберт! Ну мог ли бы я, если б он любил ее, хотеть тут жениться? Ведь
все-таки — сын и отец, это ведь уж стыдно будет. Он маму любит, маму, и я
видел, как он обнимал ее, и я прежде сам думал, что он любит Катерину
Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но
теперь давно ненавидит… и хочет мстить, и она боится, потому что я тебе
скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить. Он почти сумасшедшим
становится. Он когда на нее злится, то на все лезет. Это вражда в старом
роде из-за возвышенных принципов. В наше время — наплевать на все общие
принципы; в наше время не общие принципы, а одни только частные случаи. Ах,
Ламберт, ты ничего не понимаешь: ты глуп, как палец; я говорю тебе теперь об
этих принципах, а ты, верно, ничего не понимаешь. Ты ужасно необразован.
Помнишь, ты меня бил? Я теперь сильнее тебя — знаешь ты это? - Аркашка, пойдем ко мне! Мы просидим вечер и выпьем еще одну бутылку,
а Альфонсина споет с гитарой. - Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть «идея». Если не удастся и
не женюсь, то я уйду в идею; а у тебя нет идеи. - Хорошо, хорошо, ты расскажешь, пойдем.
- Не пойду! — встал я, — не хочу и не пойду. Я к тебе приду, но ты —
подлец. Я тебе дам тридцать тысяч — пусть, но я тебя чище и выше… Я ведь
вижу, что ты меня обмануть во всем хочешь. А об ней я запрещаю тебе даже и
думать: она выше всех, и твои планы — это такая низость, что я даже
удивляюсь тебе, Ламберт. Я жениться хочу — это дело другое, но мне не
надобен капитал, я презираю капитал. Я сам не возьму, если б она давала мне
свой капитал на коленях… А жениться, жениться, это — дело другое. И
знаешь, это ты хорошо сказал, чтобы в кулаке держать. Любить, страстно
любить, со всем великодушием, какое в мужчине и какого никогда не может быть
в женщине, но и деспотировать — это хорошо. Потому что, знаешь что, Ламберт, - женщина любит деспотизм. Ты, Ламберт, женщину знаешь. Но ты удивительно
глуп во всем остальном. И, знаешь, Ламберт, ты не совсем такой мерзкий, как
кажешься, ты — простой. Я тебя люблю. Ах, Ламберт, зачем ты такой плут?
Тогда бы мы так весело стали жить! Знаешь, Тришатов — милый.
Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я все
это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всех восторгах и при
всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог
тогда так легко упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я не уверен был
вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что уже выработал себе
характер практическою жизнью, то я бы ни за что не признался во всем этом
читателю.
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой.
Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его
пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени
трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел
меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и
глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще не опьяневших
совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления. - Ни за что к тебе не пойду! — твердо и связно проговорил я, насмешливо
смотря на него и отстраняя его рукой. - Ну, полно, я велю Альфонсине чаю, полно! Он ужасно был уверен, что я
не вырвусь; он обнимал и придерживал меня с наслаждением, как жертвочку, а
уж я-то, конечно, был ему нужен, именно в тот вечер и в таком состоянии!
Потом это все объяснится — зачем. - Не пойду! — повторил я. — Извозчик!
Как раз подскочил извозчик, и я прыгнул в сани. - Куда ты? Что ты! — завопил Ламберт, в ужаснейшем страхе, хватая меня
за шубу. - И не смей за мной! — вскричал я, — не догоняй. — В этот миг как раз
тронул извозчик, и шуба моя вырвалась из рук Ламберта. - Все равно придешь! — закричал он мне вслед злым голосом.
- Приду, коль захочу, — моя воля! — обернулся я к нему из саней.
II.
Он не преследовал, конечно, потому, что под рукой не случилось другого
извозчика, и я успел скрыться из глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там
встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости,
ни большой опьянелости я не чувствовал, а была лишь одна только бодрость;
был прилив сил, была необыкновенная способность на всякое предприятие и
бесчисленные приятные мысли в голове.
Сердце усиленно и веско билось — я слышал каждый удар. И все так мне
было мило, все так легко. Проходя мимо гауптвахты на Сенной, мне ужасно
захотелось подойти к часовому и поцеловаться с ним. Была оттепель, площадь
почернела и запахла, но мне очень нравилась и площадь.
«Я теперь на Обуховский проспект, — думал я, — а потом поверну налево и
выйду в Семеновский полк, сделаю крюку, это прекрасно, все прекрасно. Шуба у
меня нараспашку — а что ж ее никто не снимает, где ж воры? На Сенной,
говорят, воры; пусть подойдут, я, может, и отдам им шубу. На что мне шуба?
Шуба — собственность. La propriйtй c’est le vol. A впрочем, какой вздор и
как все хорошо. Это хорошо, что оттепель. Зачем мороз? Совсем не надо
морозу. Хорошо и вздор нести. Что, бишь, я сказал Ламберту про принципы? Я
сказал, что нет общих принципов, а есть только частные случаи; это я соврал,
архисоврал! И нарочно, чтоб пофорсить. Стыдно немножко, а впрочем — ничего,
заглажу. Не стыдитесь, не терзайте себя, Аркадий Макарович. Аркадий
Макарович, вы мне нравитесь. Вы мне очень даже нравитесь, молодой мой друг.
Жаль, что вы — маленький плутишка… и… и… ах да… ах!»
Я вдруг остановился, и все сердце мое опять заныло в упоении: «Господи!
Что это он сказал? Он сказал, что она — меня любит. О, он — мошенник, он
много тут налгал; это для того, чтоб я к нему поехал ночевать. А может, и
нет. Он сказал, что и Анна Андреевна так думает… Ба! Да ему могла и
Настасья Егоровна тут что-нибудь разузнать: та везде шныряет. И зачем я не
поехал к нему? я бы все узнал! Гм! у него план, и я все это до последней
черты предчувствовал. Сон. Широко задумано, господин Ламберт, только врете
вы, не так это будет. А может, и так! А может, и так! И разве он может
женить меня? А может, и может. Он наивен и верит. Он глуп и дерзок, как все
деловые люди. Глупость и дерзость, соединясь вместе, — великая сила. А
признайтесь, что вы таки боялись Ламберта, Аркадий Макарович! И на что ему
честные люди? Так серьезно и говорит: ни одного здесь честного человека! Да
ты-то сам — кто? Э, что ж я! Разве честные люди подлецам не нужны? В
плутовстве честные люди еще пуще, чем везде, нужны. Ха-ха! Этого только вы
не знали до сих пор, Аркадий Макарович, с вашей полной невинностью. Господи!
Что, если он вправду женит меня?»
Я опять приостановился. Я должен здесь признаться в одной глупости (так
как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем
хотел жениться — то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не
случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о
том, как хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая,
каждый раз на ночь. Это началось у меня еще по шестнадцатому году. У меня
был в гимназии товарищ, ровесник мне, Лавровский — и такой милый, тихий,
хорошенький мальчик, впрочем ничем другим не отличавшийся. Я с ним никогда
почти не разговаривал. Вдруг мы как-то сидели рядом одни, и он был очень
задумчив, и вдруг он мне: «Ах, Долгорукий, как вы думаете, вот бы теперь
жениться; право, когда ж и жениться, как не теперь; теперь бы самое лучшее
время, и, однако, никак нельзя!» И так он откровенно это сказал. И я вдруг
всем сердцем с этим согласился, потому что сам уж грезил о чем-то. Потом мы
несколько дней сряду сходились и все об этом говорили, как бы в секрете,
впрочем только об этом. А потом, не знаю как это произошло, но мы разошлись
и перестали говорить. Вот с тех-то пор я и стал мечтать. Об этом, конечно,
не стоило бы вспоминать, но мне хотелось только указать, как это издалека
иногда идет…
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти.
- О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия, но
вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно!
Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, просить правительство о
позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать, отца… Он ведь
служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, черт
возьми, какая гадость!»
Я вдруг воскликнул это и вдруг, в третий раз, остановился, но уже как
бы раздавленный на месте. Все мучительное чувство унижения от сознания, что
я мог пожелать такого позору, как перемена фамилии усыновлением, эта измена
всему моему детству — все это почти в один миг уничтожило все прежнее
расположение, и вся радость моя разлетелась как дым. «Нет, этого я никому не
перескажу, — подумал я, страшно покраснев, — это я потому так унизился, что
я… влюблен и глуп. Нет, если в чем прав Ламберт, так в том, что нынче всех
этих дурачеств не требуется вовсе, а что нынче в наш век главное — сам
человек, а потом его деньги. То есть не деньги, а его могущество. С таким
капиталом я брошусь в «идею», и вся Россия затрещит через десять лет, и я
всем отомщу. А с ней церемониться нечего, тут опять прав Ламберт. Струсит и
просто пойдет. Простейшим и пошлейшим образом согласится и пойдет. «Ты не
знаешь, ты не знаешь, в каком это чулане происходило!» — припоминались мне
давешние слова Ламберта. И это так, — подтверждал я, — Ламберт прав во всем,
в тысячу раз правее меня, и Версилова, и всех этих идеалистов! Он — реалист.
Она увидит, что у меня есть характер, и скажет: «А у него есть характер!»
Ламберт — подлец, и ему только бы тридцать тысяч с меня сорвать, а все-таки
он у меня один только друг и есть. Другой дружбы нет и не может быть, это
все выдумали непрактические люди. А ее я даже и не унижаю; разве я ее
унижаю? Ничуть: все женщины таковы! Женщина разве бывает без подлости?
Потому-то над ней и нужен мужчина, потому-то она и создана существом
подчиненным. Женщина — порок и соблазн, а мужчина — благородство и
великодушие. Так и будет во веки веков. А что я собираюсь употребить
«документ» — так это ничего. Это не помешает ни благородству, ни
великодушию. Шиллеров в чистом состоянии не бывает — их выдумали. Ничего,
коль с грязнотцой, если цель великолепна! Потом все омоется, все загладится.
А теперь это — только широкость, это — только жизнь, это — только жизненная
правда — вот как это теперь называется!»
О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этот тогдашний
хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция тогдашних
мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и говорил. Я должен был
привести их, потому что я сел писать, чтоб судить себя. А что же судить, как
не это? Разве в жизни может быть что-нибудь серьезнее? Вино же не
оправдывало. In vino veritas.
Так мечтая и весь закопавшись в фантазию, я и не заметил, что дошел
наконец до дому, то есть до маминой квартиры. Даже не заметил, как вошел в
квартиру; но только что я вступил в нашу крошечную переднюю, как уже сразу
понял, что у нас произошло нечто необычайное. В комнатах говорили громко,
вскрикивали, а мама, слышно было, плакала. В дверях меня чуть не сбила с ног
Лукерья, стремительно пробежавшая из комнаты Макара Ивановича в кухню. Я
сбросил шубу и вошел к Макару Ивановичу, потому что там все столпились.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко
прижимал ее к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей
скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием
придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он
все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и
догадался: старик был мертв.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять
минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она
сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по
голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать,
хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» - говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и
сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода. - Аркадий! — крикнул мне Версилов, — мигом беги к Татьяне Павловне. Она
непременно должна быть дома. Проси немедленно. Возьми извозчика. Скорей,
умоляю тебя!
Его глаза сверкали — это я ясно помню. В лице его я не заметил
чего-нибудь вроде чистой жалости, слез — плакали лишь мама, Лиза да Лукерья.
Напротив, и это я очень хорошо запомнил, в лице его поражало какое-то
необыкновенное возбуждение, почти восторг. Я побежал за Татьяной Павловной.
Путь, как известно из прежнего, тут не длинный. Я извозчика не взял, а
пробежал всю дорогу не останавливаясь. В уме моем было смутно и даже тоже
почти что-то восторженное. Я понимал, что совершилось нечто радикальное.
Опьянение же совершенно исчезло во мне, до последней капли, а вместе с ним и
все неблагородные мысли, когда я позвонил к Татьяне Павловне.
Чухонка отперла: «Нет дома!» — и хотела тотчас запереть. - Как нет дома? — ворвался я в переднюю силой, — да быть же не может!
Макар Иванович умер! - Что-о! — раздался вдруг крик Татьяны Павловны сквозь запертую дверь в
ее гостиную. - Умер! Макар Иванович умер! Андрей Петрович просит вас сию минуту
прийти! - Да ты врешь!..
Задвижка щелкнула, но дверь отворилась только на вершок: «Что такое,
рассказывай!» - Я сам не знаю, я только что пришел, а он уже мертв. Андрей Петрович
говорит: разрыв сердца! - Сейчас, сию минуту. Беги, скажи, что буду: ступай же, ступай же,
ступай! Ну, чего еще стал?
Но я ясно видел сквозь приотворенную дверь, что кто-то вдруг вышел
из-за портьеры, за которой помещалась кровать Татьяны Павловны, и стал в
глубине комнаты, за Татьяной Павловной. Машинально, инстинктивно я схватился
за замок и уже не дал затворить дверь. - Аркадий Макарович! Неужели правда, что он умер? — раздался знакомый
мне тихий, плавный, металлический голос, от которого все так и задрожало в
душе моей разом: в вопросе слышалось что-то проникнувшее и взволновавшее ее
душу. - А коли так, — бросила вдруг дверь Татьяна Павловна, — коли так — так
и улаживайтесь, как хотите, сами. Сами захотели!
Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая на бегу платок и
шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу, шагнул и
затворил за собою дверь. Она стояла предо мной как тогда, в то свидание, с
светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне обе руки.
Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.
III.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня
подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели
рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про
старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было
подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх
нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой
совсем уж малолетней пошлости. Наконец я вдруг спохватился, и мне стало
стыдно. Теперь я полагаю, что плакал тогда единственно от восторга, и думаю,
что она это очень хорошо поняла сама, так что насчет этого воспоминания я
спокоен.
Мне вдруг показалось очень странным, что она все так расспрашивала про
Макара Ивановича.
- Да вы разве знали его? — спросил я в удивлении.
- Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тоже играл роль.
Мне много передавал о нем в свое время тот человек, которого я боюсь. Вы
знаете — какой человек. - Я только знаю теперь, что «тот человек» гораздо был ближе к душе
вашей, чем вы это мне прежде открыли, — сказал я, сам не зная, что хотел
этим выразить, но как бы с укоризной и весь нахмурясь. - Вы говорите, он целовал сейчас вашу мать? Обнимал ее? Вы это видели
сами? — не слушала она меня и продолжала расспрашивать. - Да, видел; и поверьте, все это было в высшей степени искренно и
великодушно! — поспешил я подтвердить, видя ее радость. - Дай ему бог! — перекрестилась она. — Теперь он развязан. Этот
прекрасный старик только связывал его жизнь. Со смертью его в нем опять
воскреснет долг и… достоинство, как воскресали уже раз. О, он прежде всего - великодушный, он успокоит сердце вашей матери, которую любит больше всего
на земле, и успокоится наконец сам, да и, слава богу, — пора. - Он вам очень дорог?
- Да, очень дорог, хотя и не в том смысле, в каком бы он сам желал и в
каком вы спрашиваете. - Да вы теперь-то за него или за себя боитесь? — спросил я вдруг.
- Ну, это — мудреные вопросы, оставим их.
- Оставим конечно; только ничего я этого не знал, слишком многого,
может быть; но пусть, вы правы, теперь все по-новому, и если кто воскрес, то
я первый. Я перед вами низок мыслями, Катерина Николаевна, и, может быть, не
более часу назад я совершил низость против вас и делом, но знайте, я вот
сижу подле вас и не чувствую никакого угрызения. Потому что все теперь
исчезло и все по-новому, а того человека, который час назад замышлял против
вас низость, я не знаю и знать не хочу! - Очнитесь, — улыбнулась она, — вы как будто немножко в бреду.
- И разве можно судить себя подле вас?.. — продолжал я, — будь честный,
будь низкий — вы все равно, как солнце, недосягаемы… Скажите, как это вы
могли выйти ко мне, после всего, что было? Да если б вы знали, что было час
назад, только час? И какой сон сбылся? - Все, должно быть, знаю, — тихо улыбнулась она, — вы только что хотели
мне в чем-нибудь отмстить, поклялись меня погубить и наверно убили бы или
прибили тут же всякого, который осмелился бы сказать обо мне при вас хоть
одно худое слово.
О, она улыбалась и шутила; но это лишь по чрезмерной ее доброте, потому
что вся душа ее в ту минуту была полна, как сообразил я после, такой
собственной огромной заботы и такого сильного и могущественного ощущения,
что разговаривать со мной и отвечать на мои пустенькие, раздражительные
вопросы она могла лишь вроде как когда отвечают маленькому ребенку на
какой-нибудь его детский неотвязный вопрос, чтоб отвязаться. Я это вдруг
понял, и мне стало стыдно, но я уже не мог отвязаться. - Нет, — вскричал я, не владея собой, — нет, я не убил того, который
говорил об вас худо, а напротив, я же его и поддержал! - О, ради бога, не надо, не нужно, не рассказывайте ничего, — протянула
она вдруг руку, чтобы остановить меня, и даже с каким-то страданием в лице,
но я уже вскочил с места и стал перед нею, чтоб высказать все, и, если б
высказал, не случилось бы того, что вышло после, потому что наверно
кончилось бы тем, что я бы сознался во всем и возвратил ей документ. Но она
вдруг засмеялась: - Не надо, не надо ничего, никаких подробностей! все ваши преступления
я сама знаю: бьюсь об заклад, вы хотели на мне жениться, или вроде того, и
только что сговаривались об этом с каким-нибудь из ваших помощников, ваших
прежних школьных друзей… Ах, да ведь я, кажется, угадала! — вскричала она,
серьезно всматриваясь в мое лицо. - Как… как вы могли угадать? — пролепетал было я, как дурак, страшно
пораженный. - Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте
об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама
мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в
минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень
рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней
нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата
в том, что тогда случилось. Да? Ведь да? - Вы виноваты? Но тогда я предал вас ему, и — что могли вы обо мне
подумать! Я об этом думал все это время, все эти дни, с тех пор, каждую
минуту, думал и ощущал. (Я ей не солгал.) - Напрасно так себя мучили, я тогда же слишком поняла, как это все
вышло; просто вы проговорились ему тогда в радости, что в меня влюблены и
что я… ну, и что я вас слушаю. На то вам и двадцать лет. Ведь вы его
любите больше всего мира, ищете в нем друга, идеал? Я слишком это поняла, но
уже было поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать
тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать
вас в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь. И знаете, я все
это время, как и вы, мечтала с вами увидеться потихоньку, только не знала,
как бы это устроить. И как вы думаете, чего я боялась больше всего? Того,
что вы поверите его наговорам обо мне. - Никогда! — вскричал я.
- Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, И даже, может
быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый
серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это…
ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована
и… кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить
на свете!
Это восклицание вырвалось нечаянно; я это тотчас понял и не захотел
подымать, но я весь задрожал. - Он знает, что я простила ему! — воскликнула она вдруг опять, как бы
сама с собою. - Неужели вы могли простить ему то письмо? И как он мог бы узнать про
то, что вы ему простили? — воскликнул я, уже не сдержавшись. - Как он узнал? О, он знает, — продолжала она отвечать мне, но с таким
видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. — Он теперь
очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знает наизусть
мою душу? Ведь знает же он, что я сама немножко в его роде. - Вы?
- Ну да, это ему известно. О, я — не страстная, я — спокойная: но я
тоже хотела бы, как и он, чтоб все были хороши… Ведь полюбил же он меня за
что-нибудь. - Как же он говорил, что в вас все пороки?
- Это он только говорил; у него про себя есть другой секрет. А не
правда ли, что письмо свое он ужасно смешно написал? - Смешно?! (Я слушал ее из всех сил; полагаю, что действительно она
была как в истерике и… высказывалась, может быть, вовсе не для меня; но я
не мог удержаться, чтоб не расспрашивать). - О да, смешно, и как бы я смеялась, если б… если б не боялась. Я,
впрочем, не такая уж трусиха, не подумайте; но от этого письма я ту ночь не
спала, оно писано как бы какою-то больною кровью… и после такого письма
что ж еще остается? Я жизнь люблю, я за жизнь мою ужасно боюсь, я ужасно в
этом малодушна… Ах, послушайте! — вскинулась она вдруг, — ступайте к нему!
Он теперь один, он не может быть все там, и наверно ушел куда-нибудь один:
отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы —
любящий сын его, докажите, что вы — милый, добрый мальчик, мой студент,
которого я… О, дай вам бог счастья! Я никого не люблю, да это и лучше; но
я желаю всем счастья, всем, и ему первому, и пусть он узнает про это… даже
сейчас же, мне было бы очень приятно…
Она встала и вдруг исчезла за портьеру; на лице ее в то мгновение
блистали слезы (истерические, после смеха). Я остался один, взволнованный и
смущенный. Положительно я не знал, чему приписать такое в ней волнение,
которого я никогда бы в ней и не предположил. Что-то как бы сжалось в моем
сердце.
Я прождал пять минут, наконец — десять; глубокая тишина вдруг поразила
меня, и я решился выглянуть из дверей и окликнуть. На мой оклик появилась
Марья и объявила мне самым спокойным тоном, что барыня давным-давно оделась
и вышла через черный ход.