Подросток, часть 1, глава 4

Глава четвертая

I.

Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогал покойному
Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных дел, которыми
тот постоянно занимался сверх своей службы. Для меня важно было уже то, что
Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым, могло быть многое
известно из того, что так интересовало меня. Но я знал от Марьи Ивановны,
жены Николая Семеновича, у которого я прожил столько лет, когда ходил в
гимназию, — и которая была родной племянницей, воспитанницей и любимицей
Андроникова, что Крафту даже «поручено» передать мне нечто. Я уже ждал его
целый месяц.
Он жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а в
настоящую минуту, только что воротившись, был даже и без прислуги. Чемодан
был хоть и раскрыт, но не убран, вещи валялись на стульях, а на столе, перед
диваном, разложены были: саквояж, дорожная шкатулка, револьвер и проч.
Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе;
он, может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал дорогой. Он тотчас
же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом в зеркало, остановился и
целую минуту пристально рассматривал свое лицо. Я хоть и заметил эту
особенность (а потом слишком все припомнил), но я был грустен и очень
смущен. Я был не в силах сосредоточиться. Одно мгновение мне вдруг
захотелось взять и уйти и так оставить все дела навсегда. Да и что такое
были все эти дела в сущности? Не одной ли напускной на себя заботой? Я
приходил в отчаяние, что трачу мою энергию, может быть, на недостойные
пустяки из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой
энергическую задачу. А между тем неспособность моя к серьезному делу
очевидно обозначалась, ввиду того, что случилось у Дергачева.

  • Крафт, вы к ним и еще пойдете? — вдруг спросил я его. Он медленно
    обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
  • Простите их! — сказал вдруг Крафт.
    Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянув пристально, я
    увидал в лице его такое странное и даже удивительное простодушие, что мне
    даже самому удивительно стало, как это он так серьезно попросил меня их
    «простить». Он поставил стул и сел подле меня.
  • Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбии и больше ничего,
  • начал я, — но не прошу прощения.
  • Да и совсем не у кого, — проговорил он тихо и серьезно. Он все время
    говорил тихо и очень медленно.
  • Пусть я буду виноват перед собой… Я люблю быть виновным перед
    собой… Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом
    кружке? Я вот об чем хотел спросить.
  • Они не глупее других и не умнее; они — помешанные, как все.
  • Разве все — помешанные? — повернулся я к нему с невольным
    любопытством.
  • Из людей получше теперь все — помешанные. Сильно кутит одна середина
    и бездарность… Впрочем, это все не стоит.
    Говоря, он смотрел как-то в воздух, начинал фразы и обрывал их.
    Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.
  • Неужели и Васин с ними? В Васине — ум, в Васине — нравственная идея!
  • вскричал я.
  • Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и,
    главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.
  • Прежде не было?
  • Лучше оставим это, — проговорил он с явным утомлением. Меня тронула
    его горестная серьезность. Устыдясь своего эгоизма, я стал входить в его
    тон.
  • Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две и все смотря
    куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и
    бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности
    всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
    Он опять оборвал и помолчал немного; я слушал.
  • Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и
    приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все
    засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра
    толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала.
    Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут
    только бы с них достало…
  • Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что будет через
    тысячу лет». Ну а ваше отчаяние… про участь России… разве это не в том
    же роде забота?
  • Это… это — самый насущный вопрос, который только есть! —
    раздражительно проговорил он и быстро встал с места.
  • Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не тем голосом, с
    недоумением смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между тем… Ради бога,
    извините.
    Он точно вдруг опомнился от какого-то сна, почти сконфузился; взял из
    портфеля, лежавшего на столе, письмо и подал мне.
  • Вот что я имею вам передать. Это — документ, имеющий некоторую
    важность, — начал он со вниманием и с самым деловым видом.
    Меня, еще долго спустя, поражала потом, при воспоминании, эта
    способность его (в такие для него часы!) с таким сердечным вниманием
    отнестись к чужому делу, так спокойно и твердо рассказать его.
  • Это письмо того самого Столбеева, по смерти которого из-за завещания
    его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими. Дело это теперь решается
    в суде и решится, наверно, в пользу Версилова; за него закон. Между тем в
    письме этом, частном, писанном два года назад, завещатель сам излагает
    настоящую свою волю или, вернее, желание, излагает скорее в пользу князей,
    чем Версилова. По крайней мере те пункты, на которые опираются князья
    Сокольские, оспаривая завещание, получают сильную поддержку в этом письме.
    Противники Версилова много бы дали за этот документ, не имеющий, впрочем,
    решительного юридического значения. Алексей Никанорович (Андроников),
    занимавшийся делом Версилова, сохранял это письмо у себя и, незадолго до
    своей смерти, передал его мне с поручением «приберечь» — может быть, боялся
    за свои бумаги, предчувствуя смерть. Не желаю судить теперь о намерениях
    Алексея Никаноровича в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился в
    некоторой тягостной нерешимости, что мне делать с этим документом, особенно
    ввиду близкого решения этого дела в суде. Но Марья Ивановна, которой Алексей
    Никанорович, кажется, очень много поверял при жизни, вывела меня из
    затруднения: она написала мне, три недели назад, решительно, чтоб я передал
    документ именно вам, и что это, кажется (ее выражение), совпадало бы и с
    волей Андроникова. Итак, вот документ, и я очень рад, что могу его наконец
    передать.
  • Послушайте, — сказал я, озадаченный такою неожиданною новостью, — что
    же я буду теперь с этим письмом делать? Как мне поступить?
  • Это уж в вашей воле.
  • Невозможно, я ужасно несвободен, согласитесь сами! Версилов так ждал
    этого наследства… и, знаете, он погибнет без этой помощи — и вдруг
    существует такой документ!
  • Он существует только здесь, в комнате.
  • Неужели так? — посмотрел я на него внимательно.
  • Если вы в этом случае сами не находите, как поступить, то что же я
    могу вам присоветовать?
  • Но передать князю Сокольскому я тоже не могу: я убью все надежды
    Версилова и, кроме того, выйду перед ним изменником… С другой стороны,
    передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю
    в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
  • Вы слишком преувеличиваете значение дела.
  • Скажите одно: имеет этот документ характер решительный,
    окончательный?
  • Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны,
    разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из
    него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это
    письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так
    что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ
    представляет, так сказать, дело совести…
  • Да вот это-то и важнее всего, — перебил я, — именно потому-то
    Версилов и будет в безвыходном положении.
  • Он, однако, может уничтожить документ и тогда, напротив, избавит себя
    уже от всякой опасности.
  • Имеете вы особые основания так полагать о нем, Крафт? Вот что я хочу
    знать: для того-то я и у вас!
  • Я думаю, что всякий на его месте так бы поступил.
  • И вы сами так поступили бы?
  • Я нe получаю наследства и потому про себя не знаю.
  • Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь
    кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне
    открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о
    случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас
    ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения,
    Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он
    человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
  • Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам не передала всего сама; она могла
    обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и знает,
    может быть, больше меня.
  • Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит Марья
    Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу
    переломит! Я же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе…
  • Я всего не застал, но что знаю, пожалуй, расскажу охотно, только
    удовлетворю ли вас?

II.

Не привожу дословного рассказа, а приведу лишь вкратце сущность.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского
другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел
сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины
Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже
имевшего удар. Он от него очнулся и поправлялся за границей, а в Эмсе
проживал для своей дочери, от первого своего брака. Это была болезненная
девушка, лет семнадцати, страдавшая расстройством груди и, говорят,
чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. Приданого у ней не
было; надеялись, по обыкновению, на старого князя. Катерина Николавна была,
говорят, доброй мачехой. Но девушка почему-то особенно привязалась к
Версилову.
Он проповедовал тогда «что-то страстное», по выражению Крафта, какую-то
новую жизнь, «был в религиозном настроении высшего смысла» — по странному, а
может быть, и насмешливому выражению Андроникова, которое мне было передано.
Но замечательно, что его скоро все невзлюбили. Генерал даже боялся его;
Крафт совершенно не отрицает слуха, что Версилов успел утвердить в уме
больного мужа, что Катерина Николавна неравнодушна к молодому князю
Сокольскому (отлучившемуся тогда из Эмса в Париж). Сделал же это не прямо,
а, «по обыкновению своему», наветами, наведениями и всякими извилинами, «на
что он великий мастер», выразился Крафт. Вообще же скажу, что Крафт считал
его, и желал считать, скорее плутом и врожденным интриганом, чем человеком,
действительно проникнутым чем-то высшим или хоть оригинальным. Я же знал и
помимо Крафта, что Версилов, имев сперва чрезвычайное влияние на Катерину
Николавну, мало-помалу дошел с нею до разрыва. В чем тут состояла вся эта
игра, я и от Крафта не мог добиться, но о взаимной ненависти, возникшей
между обоими после их дружбы, все подтверждали. Затем произошло одно
странное обстоятельство: болезненная падчерица Катерины Николавны,
по-видимому, влюбилась в Версилова, или чем-то в нем поразилась, или
воспламенилась его речью, или уж я этого ничего не знаю; но известно, что
Версилов одно время все почти дни проводил около этой девушки. Кончилось
тем, что девица объявила вдруг отцу, что желает за Версилова замуж. Что это
случилось действительно, это все подтверждают — и Крафт, и Андроников, и
Марья Ивановна, и даже однажды проговорилась об этом при мне Татьяна
Павловна. Утверждали тоже, что Версилов не только сам желал, но даже и
настаивал на браке с девушкой и что соглашение этих двух неоднородных
существ, старого с малым, было обоюдное. Но отца эта мысль испугала; он, по
мере отвращения от Катерины Николавны, которую прежде очень любил, стал чуть
не боготворить свою дочь, особенно после удара. Но самой ожесточенной
противницей возможности такого брака явилась сама Катерина Николавна.
Произошло чрезвычайно много каких-то секретных, чрезвычайно неприятных
семейных столкновений, споров, огорчений, одним словом, всяких гадостей.
Отец начал наконец подаваться, видя упорство влюбленной и «фанатизированной»
Версиловым дочери — выражение Крафта. Но Катерина Николавна продолжала
восставать с неумолимой ненавистью. И вот здесь-то и начинается путаница,
которую никто не понимает. Вот, однако, прямая догадка Крафта на основании
данных, но все-таки лишь догадка.
Версилов будто бы успел внушить по-своему, тонко и неотразимо, молодой
особе, что Катерина Николавна оттого не соглашается, что влюблена в него
сама и уже давно мучит его ревностью, преследует его, интригует, объяснилась
уже ему, и теперь готова сжечь его за то, что он полюбил другую; одним
словом, что-то в этом роде. Сквернее всего тут то, что он будто бы
«намекнул» об этом и отцу, мужу «неверной» жены, объясняя, что князь был
только развлечением. Разумеется, в семействе начался целый ад. По иным
вариантам, Катерина Николавна ужасно любила свою падчерицу и теперь, как
оклеветанная перед нею, была в отчаянии, не говоря уже об отношениях к
больному мужу. И что же, рядом с этим существует другой вариант, которому, к
печали моей, вполне верил и Крафт и которому я и сам верил (обо всем этом я
уже слышал). Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины
Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до начала чувств
молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его
другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не
верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова с
чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его. Выгнала же его формально от
себя за то, что тот предложил ей прямо стать его женой ввиду близкого
предполагаемого второго удара мужа. Таким образом, Катерина Николавна должна
была почувствовать особенную ненависть к Версилову, когда увидела потом, что
он так открыто ищет уже руки ее падчерицы. Марья Ивановна, передавая все это
мне в Москве, верила и тому и другому варианту, то есть всему вместе: она
именно утверждала, что все это могло произойти совместно, что это вроде la
haine dans l’amour, оскорбленной любовной гордости с обеих сторон и т. д., и
т. д., одним словом, что-то вроде какой-то тончайшей романической путаницы,
недостойной всякого серьезного и здравомыслящего человека и, вдобавок, с
подлостью. Но Марья Ивановна была и сама нашпигована романами с детства и
читала их день и ночь, несмотря на прекрасный характер. В результате
выставлялась очевидная подлость Версилова, ложь и интрига, что-то черное и
гадкое, тем более что кончилось действительно трагически: бедная
воспламененная девушка отравилась, говорят, фосфорными спичками; впрочем, я
даже и теперь не знаю, верен ли этот последний слух; по крайней мере его
всеми силами постарались замять. Девица была больна всего две недели и
умерла. Спички остались, таким образом, под сомнением, но Крафт и им твердо
верил. Затем умер вскорости и отец девицы, говорят, от горести, которая и
вызвала второй удар, однако не раньше как через три месяца. Но после похорон
девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал
Версилову пощечину публично в саду и тот не ответил вызовом; напротив, на
другой же день явился на променаде как ни в чем не бывало. Тут-то все от
него и отвернулись, в Петербурге тоже. Версилов хоть и продолжал некоторое
знакомство, но совсем в другом кругу. Из светского его знакомства все его
обвинили, хотя, впрочем, мало кто знал обо всех подробностях; знали только
нечто о романической смерти молодой особы и о пощечине. По возможности
полные сведения имели только два-три лица; более всех знал покойный
Андроников, имея уже давно деловые сношения с Ахмаковыми и особенно с
Катериной Николавной по одному случаю. Но он хранил все эти секреты даже от
семейства своего, а открыл лишь нечто Крафту и Марье Ивановне, да и то
вследствие необходимости.

  • Главное, тут теперь один документ, — заключил Крафт, — которого
    чрезвычайно боится госпожа Ахмакова.
    И вот что он сообщил и об этом.
    Катерина Николавна имела неосторожность, когда старый князь, отец ее,
    за границей стал уже выздоравливать от своего припадка, написать Андроникову
    в большом секрете (Катерина Николавна доверяла ему вполне) чрезвычайно
    компрометирующее письмо. В то время в выздоравливавшем князе действительно,
    говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на
    ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи,
    картины, вазы; дарить и жертвовать на бог знает что большими кушами, даже на
    разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть не купил
    за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение;
    наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке. И вот, ввиду всего
    этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и
    послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли
    будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а
    если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог
    обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.»
    Андроников, говорят, тогда же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии,
    когда князь выздоровел совсем, то и нельзя уже было воротиться к этой идее;
    но письмо у Андроникова осталось. И вот он умирает; Катерина Николавна
    тотчас вспомнила про письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного и
    попало в руки старого князя, то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил
    наследства и не дал бы ей ни копейки при жизни. Мысль, что родная дочь не
    верит в его ум и даже хотела объявить его сумасшедшим, обратила бы этого
    агнца в зверя. Она же, овдовев, осталась, по милости игрока мужа, без всяких
    средств и на одного только отца и рассчитывала: она вполне надеялась
    получить от него новое приданое, столь же богатое, как и первое!
    Крафт об участи этого письма знал очень мало, но заметил, что
    Андроников «никогда не рвал нужных бумаг» и, кроме того, был человек хоть и
    широкого ума, но и «широкой совести». (Я даже подивился тогда такой
    чрезвычайной самостоятельности взгляда Крафта, столь любившего и уважавшего
    Андроникова.) Но Крафт имел все-таки уверенность, что компрометирующий
    документ будто бы попался в руки Версилова через близость того со вдовой и с
    дочерьми Андроникова; уже известно было, что они тотчас же и обязательно
    предоставили Версилову все бумаги, оставшиеся после покойного. Знал он тоже,
    что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она
    этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому
    князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге,
    была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее
    оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение,
    что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью
    Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней. О существовании
    Марьи Ивановны и об ее отношениях к покойному Андроникову она проведала
    весьма недавно, уже возвратясь в Петербург.
  • Вы думаете, она не нашла у Марьи Ивановны? — спросил я, имея свою
    мысль.
  • Если Марья Ивановна не открыла ничего даже вам, то, может быть, у ней
    и нет ничего.
  • Значит, вы полагаете, что документ у Версилова?
  • Вероятнее всего, что да. Впрочем, не знаю, все может быть, —
    промолвил он с видимым утомлением.
    Я перестал расспрашивать, да и к чему? Все главное для меня
    прояснилось, несмотря на всю эту недостойную путаницу; все, чего я боялся, —
    подтвердилось.
  • Все это как сон и бред, — сказал я в глубокой грусти к взялся за
    шляпу.
  • Вам очень дорог этот человек? — спросил Крафт с видимым и большим
    участием, которое я прочел на его лице в ту минуту.
  • Я так и предчувствовал, — сказал я, — что от вас все-таки не узнаю
    вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может
    быть, пойду к ней, а может быть, нет.
    Крафт посмотрел с некоторым недоумением.
  • Прощайте, Крафт! Зачем лезть к людям, которые вас не хотят? Не лучше
    ли все порвать, — а?
  • А потом куда? — спросил он как-то сурово и смотря в землю.
  • К себе, к себе! Все порвать и уйти к себе!
  • В Америку?
  • В Америку! К себе, к одному себе! Вот в чем вся «моя идея», Крафт! —
    сказал я восторженно.
    Он как-то любопытно посмотрел на меня.
  • А у вас есть это место: «к себе»?
  • Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я
    бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы к черту
    отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое дело!
  • Посидите еще, — сказал он вдруг, уже проводив меня до входной двери.
    Я немного удивился, воротился и опять сел. Крафт сел напротив. Мы
    обменялись какими-то улыбками, все это я как теперь вижу. Очень помню, что
    мне было как-то удивительно на него.
  • Мне в вас нравится, Крафт, то, что вы — такой вежливый человек, —
    сказал я вдруг.
  • Да?
  • Я потому, что сам редко умею быть вежливым, хоть и хочу уметь… А
    что ж, может, и лучше, что оскорбляют люди: по крайней мере избавляют от
    несчастия любить их.
  • Какой вы час во дню больше любите? — спросил он, очевидно меня не
    слушая.
  • Час? Не знаю. Я закат не люблю.
  • Да? — произнес он с каким-то особенным любопытством, но тотчас опять
    задумался.
  • Вы куда-то опять уезжаете?
  • Да… уезжаю.
  • Скоро?
  • Скоро.
  • Неужели, чтоб доехать до Вильно, револьвер нужен? — спросил я вовсе
    без малейшей задней мысли: и мысли даже не было! Так спросил, потому что
    мелькнул револьвер, а я тяготился, о чем говорить.
    Он обернулся и посмотрел на револьвер пристально.
  • Нет, это я так, по привычке.
  • Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок.
    Знаете, ей-богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю в эпидемию
    самоубийств, но если торчит вот это перед глазами — право, есть минуты, что
    и соблазнит.
  • Не говорите об этом, — сказал он и вдруг встал со стула.
  • Я не про себя, — прибавил я, тоже вставая, — я не употреблю. Мне хоть
    три жизни дайте — мне и тех будет мало.
  • Живите больше, — как бы вырвалось у него. Он рассеянно улыбнулся и,
    странно, прямо пошел в переднюю, точно выводя меня сам, разумеется не
    замечая, что делает.
  • Желаю вам всякой удачи, Крафт, — сказал я, уже выходя на лестницу.
  • Это пожалуй, — твердо отвечал он.
  • До свиданья!
  • И это пожалуй.
    Я помню его последний на меня взгляд.

III.

Итак, вот человек, по котором столько лет билось мое сердце! И чего я
ждал от Крафта, каких это новых сообщений?
Выйдя от Крафта, я сильно захотел есть; наступал уже вечер, а я не
обедал. Я вошел тут же на Петербургской, на Большом проспекте, в один мелкий
трактир, с тем чтоб истратить копеек двадцать и не более двадцати пяти —
более я бы тогда ни за что себе не позволил. Я взял себе супу и, помню, съев
его, сел глядеть в окно; в комнате было много народу, пахло пригорелым
маслом, трактирными салфетками и табаком. Гадко было. Над головой моей тюкал
носом о дно своей клетки безголосый соловей, мрачный и задумчивый. В
соседней биллиардной шумели, но я сидел и сильно думал. Закат солнца (почему
Крафт удивился, что я не люблю заката?) навел на меня какие-то новые и
неожиданные ощущения совсем не к месту. Мне все мерещился тихий взгляд моей
матери, ее милые глаза, которые вот уже весь месяц так робко ко мне
приглядывались. В последнее время я дома очень грубил, ей преимущественно;
желал грубить Версилову, но, не смея ему, по подлому обычаю моему, мучил ее.
Даже совсем запугал: часто она таким умоляющим взглядом смотрела на меня при
входе Андрея Петровича, боясь с моей стороны какой-нибудь выходки… Очень
странно было то, что я теперь, в трактире, в первый раз сообразил, что
Версилов мне говорит ты, а она — вы. Удивлялся я тому и прежде, и не в ее
пользу, а тут как-то особенно сообразил — и все странные мысли, одна за
другой, текли в голову. Я долго просидел на месте, до самых полных сумерек.
Думал и об сестре… Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было
решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать,
если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком
случае не оставлю — как бы ни обернулось дело.
Это правда, что появление этого человека в жизни моей, то есть на миг,
еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое
сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба,
наверно, были бы иные, несмотря даже на предопределенный мне судьбою
характер, которого я бы все-таки не избегнул.
Но ведь оказывается, что этот человек — лишь мечта моя, мечта с детских
лет. Это я сам его таким выдумал, а на деле оказался другой, упавший столь
ниже моей фантазии. Я приехал к человеку чистому, а не к этому. И к чему я
влюбился в него, раз навсегда, в ту маленькую минутку, как увидел его
когда-то, бывши ребенком? Это «навсегда» должно исчезнуть. Я когда-нибудь,
если место найдется, опишу эту первую встречу нашу: это пустейший анекдот,
из которого ровно ничего не выходит. Но у меня вышла целая пирамида. Я начал
эту пирамиду еще под детским одеялом, когда, засыпая, мог плакать и мечтать

  • о чем? — сам не знаю. О том, что меня оставили? О том, что меня мучат? Но
    мучили меня лишь немножко, всего только два года, в пансионе Тушара, в
    который он меня тогда сунул и уехал навсегда. Потом меня никто не мучил;
    даже напротив, я сам гордо смотрел на товарищей. Да и терпеть я не могу
    этого ноющего по себе сиротства! Ничего нет омерзительнее роли, когда
    сироты, незаконнорожденные, все эти выброшенные и вообще вся эта дрянь, к
    которым я нисколько вот-таки не имею жалости, вдруг торжественно
    воздвигаются перед публикой и начинают жалобно, но наставительно завывать:
    «Вот, дескать, как поступили с нами!» Я бы сек этих сирот. Никто-то не
    поймет из этой гнусной казенщины, что в десять раз ему благороднее смолчать,
    а не выть и не удостаивать жаловаться. А коли начал удостоивать, то так
    тебе, сыну любви, и надо. Вот моя мысль!
    Но не то смешно, когда я мечтал прежде «под одеялом», а то, что и
    приехал сюда для него же, опять-таки для этого выдуманного человека, почти
    забыв мои главные цели. Я ехал помочь ему сокрушить клевету, раздавить
    врагов. Тот документ, о котором говорил Крафт, то письмо этой женщины к
    Андроникову, которого так боится она, которое может сокрушить ее участь и
    ввергнуть ее в нищету и которое она предполагает у Версилова, — это письмо
    было не у Версилова, а у меня, зашито в моем боковом кармане! Я сам и
    зашивал, и никто во всем мире еще не знал об этом. То, что романическая
    Марья Ивановна, у которой документ находился «на сохранении», нашла нужным
    передать его мне, и никому иному, то были лишь ее взгляд и ее воля, и
    объяснять это я не обязан; может быть, когда-нибудь к слову и расскажу; но
    столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться в
    Петербург. Конечно, я полагал помочь этому человеку не иначе как втайне, не
    выставляясь и не горячась, не ожидая ни похвал, ни объятий его. И никогда,
    никогда бы я не удостоил попрекнуть его чем-нибудь! Да и вина ли его в том,»
    что я влюбился в него и создал из него фантастический идеал? Да я даже,
    может быть, вовсе и не любил его! Его оригинальный ум, его любопытный
    характер, какие-то там его интриги и приключения и то, что была при нем моя
    мать, — все это, казалось, уже не могло бы остановить меня; довольно было и
    того, что моя фантастическая кукла разбита и что я, может быть, уже не могу
    любить его больше. Итак, что же останавливало меня, на чем я завяз? — вот
    вопрос. В итоге выходило, что глуп только я, а более никто.
    Но, требуя честности от других, буду честен и сам: я должен сознаться,
    что зашитый в кармане документ возбуждал во мне не одно только страстное
    желание лететь на помощь Версилову. Теперь для меня это уж слишком ясно,
    хоть я и тогда уже краснел от мысли. Мне мерещилась женщина, гордое существо
    высшего света, с которою я встречусь лицом к лицу; она будет презирать меня,
    смеяться надо мной, как над мышью, даже и не подозревая, что я властелин
    судьбы ее. Эта мысль пьянила меня еще в Москве, и особенно в вагоне, когда я
    сюда ехал; я признался уже в этом выше. Да, я ненавидел эту женщину, но уже
    любил ее как мою жертву, и все это правда, все было действительно. Но уж это
    было такое детство, которого я даже и от такого, как я, не ожидал. Я
    описываю тогдашние мои чувства, то есть то, что мне шло в голову тогда,
    когда я сидел в трактире под соловьем я когда порешил в тот же вечер
    разорвать с ними неминуемо. Мысль о давешней встрече с этой женщиной залила
    вдруг тогда краской стыда мое лицо. Позорная встреча! Позорное и глупенькое
    впечатленьице и — главное — сильнее всего доказавшее мою неспособность к
    делу! Оно доказывало лишь то, думал я тогда, что я не в силах устоять даже и
    пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у
    меня есть «свое место», есть свое дело и что если б у меня было три жизни,
    то и тогда бы мне было их мало. Я гордо сказал это. То, что я бросил мою
    идею и затянулся в дела Версилова, — это еще можно было бы чем-нибудь
    извинить; но то, что я бросаюсь, как удивленный заяц, из стороны в сторону и
    затягиваюсь уже в каждые пустяки, в том, конечно, одна моя глупость. На
    какой ляд дернуло меня идти к Дергачеву и выскочить с моими глупостями,
    давно зная за собой, что ничего не сумею рассказать умно и толково и что мне
    всего выгоднее молчать? И какой-нибудь Васин вразумляет меня тем, что у меня
    еще «пятьдесят лет жизни впереди и, стало быть, тужить не о чем». Возражение
    его прекрасно, я согласен, и делает честь его бесспорному уму; прекрасно уже
    тем, что самое простое, а самое простое понимается всегда лишь под конец,
    когда уж перепробовано все, что мудреней или глупей; но я знал это
    возражение и сам, раньше Васина; эту мысль я прочувствовал с лишком три года
    назад; даже мало того, в ней-то и заключается отчасти «моя идея». Вот что я
    думал тогда в трактире.
    Гадко мне было, когда, усталый и от ходьбы и от мысли, добрался я
    вечером, часу уже в восьмом, в Семеновский полк. Совсем уже стемнело, и
    погода переменилась; было сухо, но подымался скверный петербургский ветер,
    язвительный и острый, мне в спину, и взвевал кругом пыль и песок. Сколько
    угрюмых лиц простонародья, торопливо возвращавшегося в углы свои с работы и
    промыслов! У всякого своя угрюмая забота на лице и ни одной-то, может быть,
    общей, всесоединяющей мысли в этой толпе! Крафт прав: все врознь. Мне
    встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в
    такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба
    остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела
    руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте. Я подошел было, но он с
    чего-то вдруг меня испугался и побежал дальше. Подходя к дому, я решил, что
    я к Васину никогда не пойду. Когда я всходил на лестницу, мне ужасно
    захотелось застать наших дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до
    его прихода что-нибудь доброе матери или милой моей сестре, которой я в
    целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова. Так и случилось, что
    его не было дома…

IV.

А кстати: выводя в «Записках» это «новое лицо» на сцену (то есть я
говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего,
впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее читателю и так как не
предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Он учился в университете, но поступил в гвардию, в кавалерийский полк.
Женился на Фанариотовой и вышел в отставку. Ездил за границу и, воротясь,
жил в Москве в светских удовольствиях. По смерти жены прибыл в деревню; тут
эпизод с моей матерью. Потом долго жил где-то на юге. В войну с Европой
поступил опять в военную службу, но в Крым не попал и все время в деле не
был. По окончании войны, выйдя в отставку, ездил за границу, и даже с моею
матерью, которую, впрочем, оставил в Кенигсберге. Бедная рассказывала иногда
с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда целые полгода,
одна-одинешенька, с маленькой дочерью, не зная языка, точно в лесу, а под
конец и без денег. Тогда приехала за нею Татьяна Павловна и отвезла ее
назад, куда-то в Нижегородскую губернию. Потом Версилов вступил в мировые
посредники первого призыва и, говорят, прекрасно исполнял свое дело; но
вскоре кинул его и в Петербурге стал заниматься ведением разных частных
гражданских исков. Андроников всегда высоко ставил его способности, очень
уважал его и говорил лишь, что не понимает его характера. Потом Версилов и
это бросил и опять уехал за границу, и уже на долгий срок, на несколько лет.
Затем начались особенно близкие связи с стариком князем Сокольским. Во все
это время денежные средства его изменялись раза два-три радикально: то
совсем впадал в нищету, то опять вдруг богател и подымался.
А впрочем, теперь, доведя мои записки именно до этого пункта, я решаюсь
рассказать и «мою идею». Опишу ее в словах, в первый раз с ее зарождения. Я
решаюсь, так сказать, открыть ее читателю, и тоже для ясности дальнейшего
изложения. Да и не только читатель, а и сам я, сочинитель, начинаю путаться
в трудности объяснять шаги мои, не объяснив, что вело и наталкивало меня на
них. Этою «фигурою умолчания» я, от неуменья моего, впал опять в те
«красоты» романистов, которые сам осмеял выше. Входя в дверь моего
петербургского романа со всеми позорными моими в нем приключениями, я нахожу
это предисловие необходимым. Но не «красоты» соблазнили меня умолчать до сих
пор, а и сущность дела, то есть трудность дела; даже теперь, когда уже
прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту
«мысль». Кроме того, я, без сомнения, должен изложить ее в ее тогдашней
форме, то есть как она сложилась и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а
это уже новая трудность. Рассказывать иные вещи почти невозможно. Именно те
идеи, которые всех проще, всех яснее, — именно те-то и трудно понять. Если б
Колумб перед открытием Америки стал рассказывать свою идею другим, я
убежден, что его бы ужасно долго не поняли. Да и не понимали же. Говоря это,
я вовсе не думаю равнять себя с Колумбом, и если кто выведет это, тому будет
стыдно и больше ничего.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.