Глава третья
I.
Я взял потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу, что в ту
минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен,
что если захочу, то слишком могу достать и из другого источника. А потому,
стало быть, взял не из крайности, а из деликатности, чтоб только его не
обидеть. Увы, я так тогда рассуждал! Но все-таки мне было очень тяжело
выходя от него: я видел необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона
никогда еще не было; а против Версилова это был уж решительный бунт.
Стебельков, конечно, чем-нибудь досадил ему очень давеча, но он начал еще и
до Стебельков. Повторю еще раз: перемену против первоначального можно было
заметить и во все последние дни, но не так, не до такой степени — вот что
главное.
Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне
Бьоринге… Я тоже вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло
совсем другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил
пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…
Еще не было часу пополудни. От князя на моем Матвее я отправился прямо
- поверят ли к кому? — к Стебелькову! То-то и есть, что он давеча удивил
меня не столько приходом своим к князю (так как он и обещал ему быть),
сколько тем, что он хоть и подмигивал мне по своей глупой привычке, но вовсе
не на ту тему, на которую я ожидал. Вчера вечером я получил от него по
городской почте записку, довольно для меня загадочную, в которой он очень
просил побывать к нему именно сегодня, во втором часу, и «что он может
сообщить мне вещи для меня неожиданные». И вот о письме этом, сейчас, там у
князя, он даже и виду не подал. Какие могли быть тайны между Стебельковым и
мною? Такая идея была даже смешна; но ввиду всего происшедшего я теперь,
отправляясь к нему, был даже в маленьком волнении. Я, конечно, обращался к
нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда
разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему
обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то
особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы,
как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и
вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
Стебельков жил совершенным особняком, и жил зажиточно: квартира из
четырех прекрасных комнат, хорошая мебель, мужская и женская прислуга и
какая-то экономка, довольно, впрочем, пожилая. Я вошел в гневе. - Послушайте, батюшка, — начал я еще из дверей, — что значит,
во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему
вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я был к вашим
услугам. - А вы зачем давеча тоже молчали и не спросили? — раздвинул он рот в
самодовольнейшую улыбку. - Потому что не я к вам имею надобность, а вы ко мне имеете надобность,
- крикнул я, вдруг разгорячившись.
- А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? — чуть не подскочил он на
месте от удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было выйти, но он ухватил
меня за плечо. - Нет, нет, я шутил. Дело важное; сами увидите.
Я сел. Признаюсь, мне было любопытно. Мы уселись у края большого
письменного стола, один против другого. Он хитро улыбнулся и поднял было
палец. - Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное — без всяких
аллегорий, а прямо к делу, не то я сейчас уйду! — крикнул я опять в гневе. - Вы… горды! — произнес он с каким-то глупым укором, качнувшись ко
мне в креслах и подняв кверху все свои морщины на лбу своем. - Так и надо с вами!
- Вы… у князя брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть
деньги. Мои деньги лучше. - Откуда вы знаете, что я брал? — ужасно удивился я. — Неужто ж он про
это вам сам сказал? - Он мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к слову вышло, к
одному только слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было у него не
брать. Так или не так? - Но вы, я слышал, дерете проценты невыносимые.
- У меня mont de piйtй, a я не деру. Я для приятелей только держу, а
другим не даю. Для других mont de piйtй…
Этот mont de piйtй был самая обыкновенная ссуда денег под залоги, на
чье-то имя, в другой квартире, и процветавшее. - А приятелям я большие суммы даю.
- Что ж, князь вам разве такой приятель?
- При-я-тель; но… он задает турусы. (1) А он не смеет задавать
турусы. - Что ж, он так у вас в руках? Много должен?
- Он… много должен.
- Он вам заплатит; у него наследство…
- Это — не его наследство; он деньги должен и еще другое должен. Мало
наследства. Я вам дам без процентов. - Тоже как «приятелю»? Чем же это я заслужил? — засмеялся я.
- Вы заслужите. — Он опять рванулся ко мне всем корпусом и поднял было
палец. - Стебельков! без пальцев, иначе уйду.
- Слушайте… он может жениться на Анне Андреевне! — И он адски
прищурил свой левый глаз. - Послушайте, Стебельков, разговор принимает до того скандальный
характер… Как вы смеете упоминать имя Анны Андреевны? - Не сердитесь.
- Я только скрепя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут
проделку и хочу узнать… Но я могу не выдержать, Стебельков? - Не сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а
потом опять гордитесь. Про Анну Андреевну ведь знаете? Про то, что князь
может жениться… ведь знаете? - Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил
с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого
князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и
в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения,
позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили?
А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит? - Не он со мной говорит; он не хочет со мной говорить, а я с ним
говорю, а он не хочет слушать. Давеча кричал. - Еще бы! Я одобряю его.
- Старичок, князь Сокольский, за Анной Андреевной много даст; она
угодила. Тогда жених князь Сокольский мне все деньги отдаст. И неденежный
долг тоже отдаст. Наверно отдаст! А теперь ему нечем отдать. - Я-то, я-то зачем вам нужен?
- Для главного вопроса: вы знакомы; вы везде там знакомы. Вы можете все
узнать. - Ах, черт… что узнать?
- Хочет ли князь, хочет ли Анна Андреевна, хочет ли старый князь.
Узнать наверно. - И вы смеете мне предлагать быть вашим шпионом, и это — за деньги! —
вскочил я в негодовании. - Не гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь, минут
пять всего. — Он опять посадил меня. Он видимо не боялся моих жестов и
возгласов; но я решился дослушать. - Мне нужно скоро узнать, скоро узнать, потому… потому, может, скоро
будет и поздно. Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер про барона с
Ахмаковой заговорил?
Я решительно унижался, что слушал долее, но любопытство мое было
непобедимо завлечено. - Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал я решительно. — Если я
здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю,
то вовсе не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то
подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину
Николаевну? - Никаких, но он бесится.
- Это неправда!
- Бесится. Теперь, стало быть, Ахмакова — пас. Он тут плиэ (2)
проиграл. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вам две тысячи дам… без
процентов и без векселя.
Выговорив это, он решительно и важно откинулся на спинку стула и
выпучил на меня глаза. Я тоже глядел во все глаза. - На вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги; у меня
деньги лучше, чем у него. Я больше, чем две тысячи, дам… - Да за что? За что, черт возьми?
Я топнул ногой. Он нагнулся ко мне и проговорил выразительно: - За то, чтоб вы не мешали.
- Да я и без того не касаюсь, — крикнул я.
- Я знаю, что вы молчите; это хорошо. — Я не нуждаюсь в вашем
одобрении. Я очень желаю этого сам с моей стороны, но считаю это не моим
делом, и что мне это даже неприлично. - Вот видите, вот видите, неприлично! — поднял он палец.
- Что вот видите?
- Неприлично… Хе! — и он вдруг засмеялся. — Я понимаю, понимаю, что
вам неприлично, но… мешать не будете? — подмигнул он; но в этом
подмигивании было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое!
Именно он во мне предполагал какую-то низость и на эту низость
рассчитывал… Это ясно было, но я никак не понимал, в чем дело. - Анна Андреевна — вам тоже сестра-с, — произнес он внушительно.
- Об этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевне вы не
смеете говорить. - Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги получит и
всех обеспечит, — веско сказал Стебельков, — всех, всех, вы следите? - Так вы думаете, что я возьму у него деньги?
- Теперь берете же?
- Я беру свои!
- Какие свои?
- Это — деньги версиловские: он должен Версилову двадцать тысяч.
- Так Версилову, а не вам.
- Версилов — мой отец.
- Нет, вы — Долгорукий, а не Версилов.
- Это все равно!
Действительно, я мог тогда так рассуждать! Я знал, что не все равно, я
не был так глуп, но я опять-таки из «деликатности» так тогда рассуждал. - Довольно! — крикнул я. — Я ничего ровно не понимаю. И как вы смели
призывать меня за такими пустяками? - Неужто вправду не понимаете? Вы — нарочно иль нет? — медленно
проговорил Стебельков, пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкой в меня
вглядываясь. - Божусь, не понимаю!
- Я говорю: он может всех обеспечить, всех, только не мешайте и не
отговаривайте… - Вы, должно быть, с ума сошли! Что вы выехали с этим «всех»?
Версилова, что ли, он обеспечит? - Не вы одни есть, и не Версилов… тут и еще есть. А Анна Андреевна
вам такая же сестра, как и Лизавета Макаровна!
Я смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее мелькнуло в
его гадком взгляде: - Не понимаете, так и лучше! Это хорошо, очень хорошо, что не
понимаете. Это похвально… если действительно только не понимаете.
Я совершенно взбесился: - У-бир-райтесь вы с вашими пустяками, помешанный вы человек! — крикнул
я, схватив шляпу. - Это — не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.
- Нет, — отрезал я на пороге.
- Придете, и тогда… тогда другой разговор. Будет главный разговор.
Две тысячи, помните!
II.
Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя, я
даже старался не думать и только отплевался. Идея о том, что князь мог
говорить с ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой.
«Выиграю и отдам сегодня же», — подумал я решительно.
Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во
всем его блеске, а главное, без какой-то интриги тут не могло обойтись.
Только некогда мне было вникать тогда ни в какие интриги, и это-то было
главною причиною моей куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на часы,
но не было еще и двух; стало быть, еще можно было сделать один визит, иначе
я бы пропал до трех часов от волнения. Я поехал к Анне Андреевне Версиловой,
моей сестре. С ней я давно уже сошелся у моего старичка князя, именно во
время его болезни. Идея о том, что я уже дня три-четыре не видал его, мучила
мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как
пристрастился к пей и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем. Кстати,
мысль выдать ее за князя Сергея Петровича действительно родилась в голове
моего старичка, и он даже не раз выражал мне ее, конечно по секрету. Я
передал эту идею Версилову, заметив и прежде, что из всего насущного, к
которому Версилов был столь равнодушен, он, однако, всегда как-то особенно
интересовался, когда я передавал ему что-нибудь о встречах моих с Анной
Андреевной. Версилов пробормотал мне тогда, что Анна Андреевна слишком умна
и может обойтись в таком щекотливом деле и без посторонних советов.
Разумеется, Стебельков был прав, что старик даст ей приданое, но как он-то
смел рассчитывать тут на что-нибудь? Давеча князь крикнул ему вслед, что не
боится его вовсе: уж и в самом деле не говорил ли Стебельков ему в кабинете
об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.
У Анны Андреевны в последнее время я бывал даже довольно часто. Но тут
всегда случалась одна странность: всегда было сама назначит, чтоб я приехал,
и уж наверно ждет меня, но, чуть я войду, она непременно сделает вид, что я
вошел нежданно и нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки я к ней
привязался. Она жила у Фанариотовой, своей бабушки, конечно как ее
воспитанница (Версилов ничего не давал на их содержание), — но далеко не в
той роли, в какой обыкновенно описывают воспитанниц в домах знатных барынь,
как у Пушкина, например, в «Пиковой даме» воспитанница у старой графини.
Анна Андреевна была сама вроде графини. Она жила в этом доме совершенно
отдельно, то есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми,
но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу
не встретил никого из Фанариотовых. Она имела право принимать к себе, кого
хотела, и употреблять все свое время, как ей было угодно. Правда, ей был уже
двадцать третий год. В свет она, в последний год, почти прекратила ездить,
хотя Фанариотова и не скупилась на издержки для своей внучки, которую, как я
слышал, очень любила. Напротив, мне именно нравилось в Анне Андреевне, что я
всегда встречал ее в таких скромных платьях, всегда за каким-нибудь
занятием, с книгой или с рукодельем. В ее виде было что-то монастырское,
почти монашеское, и это мне нравилось. Она была немногоречива, но говорила
всегда с весом и ужасно умела слушать, чего я никогда не умел. Когда я
говорил ей, что она, не имея ни одной общей черты, чрезвычайно, однако,
напоминает мне Версилова, она всегда чуть-чуть краснела. Она краснела часто
и всегда быстро, но всегда лишь чуть-чуть, и я очень полюбил в ее лице эту
особенность. У ней я никогда не называл Версилова по фамилии, а непременно
Андреем Петровичем, и это как-то так само собою сделалось. Я очень даже
заметил, что вообще у Фанариотовых, должно быть, как-то стыдились Версилова;
я по одной, впрочем, Анне Андреевне это заметил, хотя опять-таки не знаю,
можно ли тут употребить слово «стыдились»; что-то в этом роде, однако же,
было. Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и она очень слушала и,
мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-то всегда так
случалось, что я сам сообщал их, а она никогда не расспрашивала. О
возможности между ними брака я никогда не смел с нею заговорить, хотя часто
желал, потому что мне самому эта идея отчасти нравилась. Но в ее комнате я
ужасно о многом переставал как-то сметь говорить, и, наоборот, мне было
ужасно хорошо в ее комнате. Любил я тоже очень, что она очень образованна и
много читала, и даже дельных книг; гораздо более моего читала.
Она сама позвала меня к себе в первый раз. Я понимал и тогда, что она,
может быть, рассчитывала иногда кой о чем у меня выведать. О, тогда многие
могли выведать от меня очень многое! «Но что ж из того, — думал я, — ведь не
для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад,
что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про
себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы
еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и
не было вовсе. Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым
заговорить про это, и, право, глядя на нее, мне приходила иногда в голову
нелепая мысль: что она, может быть, и не знает совсем про это родство, — до
того она так держала себя со мной.
III.
Войдя, я вдруг застал у ней Лизу. Меня это почти поразило. Мне очень
хорошо было известно, что они и прежде виделись; произошло это у «грудного
ребенка». Об этой фантазии гордой и стыдливой Анны Андреевны увидать этого
ребенка и о встрече там с Лизой я, может быть, потом расскажу, если будет
место; но все же я никак не ожидал, чтоб Анна Андреевна когда-нибудь
пригласила Лизу к себе. Это меня приятно поразило. Не подав виду,
разумеется, я, поздоровавшись с Анной Андреевной и горячо пожав руку Лизе,
уселся подле нее. Обе занимались делом: на столе и на коленях у них лежало
дорогое выездное платье Анны Андреевны, но старое, то есть три раза
надеванное и которое она желала как-нибудь переделать. Лиза была большая
«мастерица» на этот счет и со вкусом, а потому и происходил торжественный
совет «мудрых женщин». Я вспомнил Версилова и рассмеялся; да и весь я был в
сияющем расположении духа.
- Вы очень сегодня веселы, и это очень приятно, — промолвила Анна
Андреевна, важно и раздельно выговаривая слова. Голос ее был густой и
звучный контральт, но она всегда произносила спокойно и тихо, всегда
несколько опустив свои длинные ресницы и с чуть-чуть мелькавшей улыбкой на
ее бледном лице. - Лиза знает, как я неприятен, когда невесел, — ответил я весело.
- Может быть, и Анна Андреевна про то знает, — кольнула меня шаловливая
Лиза. Милая! Если б я знал, что тогда было у нее на душе! - Что вы теперь делаете? — спросила Анна Андреевна. (Замечу, что она
именно даже просила меня побывать к ней сегодня.) - Я теперь здесь сижу и спрашиваю себя: почему мне всегда приятнее вас
находить за книгой, чем за рукодельем? Нет, право, рукоделье к вам почему-то
нейдет. В этом смысле я в Андрея Петровича. - Все еще не решили поступить в университет?
- Я слишком благодарен, что вы не забываете наших разговоров: это
значит, что вы обо мне иногда думаете; но… насчет университета я еще не
составил понятия, притом же у меня свои цели. - То есть у него свой секрет, — заметила Лиза.
- Оставь шутки, Лиза. Один умный человек выразился на днях, что во всем
этом прогрессивном движении нашем за последние двадцать лет мы прежде всего
доказали, что грязно необразованны. Тут, конечно, и про наших
университетских было сказано. - Ну, верно, папа сказал; ты ужасно часто повторяешь его мысли, —
заметила Лиза. - Лиза, точно ты не предполагаешь во мне собственного ума.
- В наше время полезно вслушиваться в слова умных людей и запоминать
их, — слегка заступилась за меня Анна Андреевна. - Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто не мыслит о
настоящей минуте России, тот не гражданин! Я смотрю на Россию, может быть, с
странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и
уж конечно потому, что то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана
свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода
окажется? — вот вопрос.
Лиза быстро взглянула на Анну Андреевну, а та тотчас потупилась и
начала что-то искать около себя; я видел, что Лиза изо всей силы крепилась,
но вдруг как-то нечаянно наши взгляды встретились, и она прыснула со смеху;
я вспыхнул: - Лиза, ты непостижима!
- Прости меня! — сказала она вдруг, перестав смеяться и почти с
грустью. — У меня бог знает что в голове…
И точно слезы задрожали вдруг в ее голосе. Мне стало ужасно стыдно: я
взял ее руку и крепко поцеловал. - Вы очень добрый, — мягко заметила мне Анна Андреевна, увидав, что я
целую руку Лизы. - Я пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся,
- сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна» в последние дни она каждый раз
встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом:
«Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом
роде.
Анна Андреевна медленно и зорко на нее поглядела, Лиза потупилась. Я,
впрочем, очень хорошо видел, что они обе гораздо более и ближе знакомы, чем
мог я предположить, входя давеча; эта мысль была мне приятна. - Вы сказали сейчас, что я добрый; вы не поверите, как я весь изменяюсь
у вас к лучшему и как мне приятно быть у вас, Анна Андреевна, — сказал я с
чувством. - А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением
ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной
о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал
это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так
что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще более
повернулось к ней. - Что наш больной? — спросил я.
- О, ему гораздо легче: он ходит, и вчера и сегодня ездил кататься. А
разве вы и сегодня не заходили к нему? Он вас очень ждет. - Я виноват пред ним, но теперь вы его навещаете и меня вполне
заменили: он — большой изменник и меня на вас променял.
Она сделала очень серьезную мину, так как очень может быть, что шутка
моя была тривиальна. - Я был давеча у князя Сергея Петровича, — забормотал я, — и я…
Кстати, Лиза, ты ведь заходила давеча к Дарье Онисимовне? - Да, была, — как-то коротко ответила она, не подымая головы. — Да ведь
ты, кажется, каждый день ходишь к больному князю? — спросила она как-то
вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может быть. - Да, я к нему хожу, да только не дохожу, — усмехнулся я. — Я вхожу и
поворачиваю налево. - Даже князь заметил, что вы очень часто заходите к Катерине
Николаевне. Он вчера говорил и смеялся, — сказала Анна Андреевна. - Чему же, чему же смеялся?
- Он шутил, вы знаете. Он говорил, что, напротив, молодая и прекрасная
женщина на молодого человека в вашем возрасте всегда производит лишь
впечатление негодования и гнева… — засмеялась вдруг Анна Андреевна. - Послушайте… знаете, что это он ужасно метко сказал, — вскричал я, —
наверно, это не он, а вы сказали ему? - Почему же? Нет, это он.
- Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что
он так ничтожен, стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг
предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я
вдруг с самым смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало. - Тогда ты тут так и пропадешь перед нею, — рассмеялась Лиза.
- Пропаду? — вскричал я. — Нет, я не пропаду. Кажется, не пропаду. Если
женщина станет поперек моей дороги, то она должна идти за мной. Мою дорогу
не прерывают безнаказанно…
Лиза как-то говорила мне раз, мельком, вспоминая уже долго спустя, что
я произнес тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и как бы вдруг
задумавшись; но в то же время «так смешно, что не было возможности
выдержать»; действительно, Анна Андреевна опять рассмеялась. - Смейтесь, смейтесь надо мною! — воскликнул я в упоении, потому что
весь этот разговор и направление его мне ужасно нравились, — от вас мне это
только удовольствие. Я люблю ваш смех, Анна Андреевна! У вас есть черта: вы
молчите и вдруг рассмеетесь, в один миг, так что за миг даже и не угадать по
лицу. Я знал в Москве одну даму, отдаленно, я смотрел из угла: она была
почти так же прекрасна собою, как вы, но она не умела так же смеяться, и
лицо ее, такое же привлекательное, как у вас, — теряло привлекательность; у
вас же ужасно привлекает… именно этою способностью… Я вам давно хотел
высказать.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то
я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как
будто я и не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится
выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела
Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал:
никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать
ей удовольствие. - Вправду можно подумать, — прелестно усмехнулась она, — что вы в
последние дни находились под влиянием какой-нибудь прекрасной женщины.
Я как будто летел куда-то… Мне даже хотелось бы им что-нибудь
открыть… но удержался. - А кстати, как недавно еще вы выражались о Катерине Николавне совсем
враждебно. - Если я выражался как-нибудь дурно, — засверкал я глазами, — то виною
тому была монстрюозная (3) клевета на нее, что она — враг Андрею Петровичу;
клевета и на него в том, что будто он любил ее, делал ей предложение и
подобные нелепости. Эта идея так же чудовищна, как и другая клевета на нее
же, что она, будто бы еще при жизни мужа, обещала князю Сергею Петровичу
выйти за него, когда овдовеет, а потом не сдержала слова. Но я знаю из
первых рук, что все это не так, а была лишь шутка. Я из первых рук знаю. Раз
там, за границей, в одну шутливую минуту, она действительно сказала князю:
«может быть», в будущем; но что же это могло означать, кроме лишь легкого
слова? Я слишком знаю, что князь, с своей стороны, никакой цены не может
придавать такому обещанию, да и не намерен он вовсе, — прибавил я,
спохватившись. — У него, кажется, совсем другие идеи, — ввернул я хитро. —
Давеча у него Нащокин говорил, что будто бы Катерина Николавна замуж выходит
за барона Бьоринга: поверьте, что он перенес это известие как нельзя лучше,
будьте уверены. - У него был Нащокин? — вдруг, веско и как бы удивившись, спросила Анна
Андреевна. - О да; кажется, это из таких порядочных людей…
- И Нащокин говорил с ним об этой свадьбе с Бьорингом? — очень
заинтересовалась вдруг Анна Андреевна. - Не о свадьбе, а так, о возможности, как слух; он говорил, что в свете
будто бы такой слух; что до меня, я уверен, что вздор.
Анна Андреевна подумала и наклонилась к своему шитью. - Я князя Сергея Петровича люблю, — прибавил я вдруг с жаром. — У него
есть свои недостатки, бесспорно, я вам говорил уже, именно некоторая
одноидейность… но и недостатки его свидетельствуют тоже о благородной
душе, не правда ли? Мы с ним, например, сегодня чуть не поссорились за одну
идею: его убеждение, что если говоришь о благородстве, то будь сам
благороден, не то все, что ты скажешь, — ложь. Ну, логично ли это? А между
тем это же свидетельствует и о высоких требованиях чести в душе его, долга,
справедливости, не правда ли?.. Ах, боже мой, который это час? — вдруг
вскричал я, нечаянно взглянув на циферблат часов на камине. - Без десяти минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на часы.
Все время, пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись, с какою-то
хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза
слушала, наклонив голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
Я вскочил как обожженный. - Вы куда-нибудь опоздали?
- Да… нет… впрочем, опоздал, но я сейчас. Одно только слово, Анна
Андреевна, — начал я в волнении, — я не могу не высказать вам сегодня! Я
хочу вам признаться, что я уже несколько раз благословлял вашу доброту и ту
деликатность, с которою вы пригласили меня бывать у вас… На меня
знакомство с вами имело самое сильное впечатление. В вашей комнате я как бы
очищаюсь душой и выхожу от вас лучшим, чем я есть. Это верно. Когда я сижу с
вами рядом, то не только не могу говорить о дурном, но и мыслей дурных иметь
не могу; они исчезают при вас, и, вспоминая мельком о чем-нибудь дурном
подле вас, я тотчас же стыжусь этого дурного, робею и краснею в душе. И
знаете, мне особенно было приятно встретить у вас сегодня сестру мою… Это
свидетельствует о таком вашем благородстве… о таком прекрасном
отношении… Одним словом, вы высказали что-то такое братское, если уж
позволите разбить этот лед, что я…
Пока я говорил, она подымалась с места и все более и более краснела; но
вдруг как бы испугалась чего-то, какой-то черты, которую не надо бы
перескакивать, и быстро перебила меня: - Поверьте, что я сумею оценить всем сердцем ваши чувства… Я их и без
слов поняла… и уже давно…
Она приостановилась в смущении, пожимая мне руку. Вдруг Лиза незаметно
дернула меня за рукав. Я простился и вышел; но в другой же комнате догнала
меня Лиза.
IV.
- Лиза, зачем ты меня дернула за рукав? — спросил я.
- Она — скверная, она хитрая, она не стоит… Она тебя держит, чтоб от
тебя выведать, — быстрым злобным шепотом прошептала она. Никогда еще я не
видывал у ней такого лица. - Лиза, бог с тобой, она — такая прелестная девушка!
- Ну, так я — скверная.
- Что с тобой?
- Я очень дурная. Она, может быть, самая прелестная девушка, а я
дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать
не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю
тебя… мама тоже… - Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это
- только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу
выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без
расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я
буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только
мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу.
Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас… - Эти триста рублей давеча чего тебе стоили!
- Почему ты знаешь? — вздрогнул я.
- Дарья Онисимовна давеча все слышала…
Но в эту минуту Лиза вдруг толкнула меня за портьеру, и мы оба
очутились за занавесью, в так называемом «фонаре», то есть в круглой
маленькой комнатке из окон. Не успел я опомниться, как услышал знакомый
голос, звон шпор и угадал знакомую походку. - Князь Сережа, — прошептал я.
- Он, — прошептала она.
- Чего ты так испугалась?
- Так; я ни за что не хочу, чтоб он меня встретил…
- Tiens, да уж не волочится ли он за тобой? — усмехнулся я, — я б ему
тогда задал. Куда ты? - Выйдем; я с тобой.
- Ты разве уж там простилась?
- Простилась; моя шубка в передней…
Мы вышли; на лестнице меня поразила одна идея: - Знаешь, Лиза, он, может быть, приехал сделать ей предложение!
- Н-нет… он не сделает предложения… — твердо и медленно проговорила
она тихим голосом. - Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, — если уж тебе
пересказывали, — но, ей-богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы
давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много
прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а
у такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы
выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе
немного, я бы тебе сообщил кое-что… - Нет, поезжай, мне не туда. Обедать придешь?
- Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом,
одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела
страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до
того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в
предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы
предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что,
откажет она ему, как ты думаешь? - Прощай, некогда, — оборвала Лиза, и в мимолетном взгляде ее я увидал
вдруг столько ненависти, что тут же вскрикнул в испуге: - Лиза, милая, за что ты?
- Я не на тебя; не играй только…
- Ах, ты про игру, не буду.
- Ты сейчас сказал: «когда мы в счастье», так ты очень счастлив?
- Ужасно, Лиза, ужасно! Боже мой, да уж три часа, больше!.. Прощай,
Лизок. Лизочка, милая, скажи: разве можно заставлять женщину ждать себя?
Позволительно это? - Это при свидании, что ли? — чуть-чуть улыбнулась Лиза какою-то
мертвенькою, дрожащею улыбкой. - Дай свою ручку на счастье.
- На счастье? Мою руку? Ни за что не дам!
И она быстро удалилась. И главное, так серьезно вскрикнула. Я бросился
в мои сани.
Да, да, это-то «счастье» и было тогда главною причиною, что я, как
слепой крот, ничего, кроме себя, не понимал и не видел!