Глава восьмая
I.
Наутро я постарался встать как можно раньше. Обыкновенно у нас
поднимались около восьми часов, то есть я, мать и сестра; Версилов нежился
до половины десятого. Аккуратно в половине девятого мать приносила мне
кофей. Но на этот раз я, не дождавшись кофею, улизнул из дому ровно в восемь
часов. У меня еще с вечера составился общий план действий на весь этот день.
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к
выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и
неопределенного в самых важных пунктах; вот почему почти всю ночь я был как
в полусне, точно бредил, видел ужасно много снов и почти ни разу не заснул
как следует. Несмотря на то, поднялся бодрее и свежее, чем когда-нибудь. С
матерью же я особенно не хотел повстречаться. Я не мог заговорить с нею
иначе как на известную тему и боялся отвлечь себя от предпринятых целей
каким-нибудь новым и неожиданным впечатлением.
Утро было холодное, и на всем лежал сырой молочный туман. Не знаю
почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно
скверный свой вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам,
эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра,
нечто особенно привлекательное. Особенно я люблю дорогой, спеша, или сам
что-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит:
и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь и
всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
Петербуржец, среди дня или к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть
что, готов и обругать или насмеяться; совсем другое рано поутру, еще до
дела, в самую трезвую и серьезную пору. Я это заметил.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу
непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего
можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я не
останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К
тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к
нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился
выходить.
- Чего тебя так часто носит? — встретил он меня, не вставая о с места.
- А вот я тебе сейчас объясню.
Всякое раннее утро, петербургское в том числе, имеет на природу
человека отрезвляющее действие. Иная пламенная ночная мечта, вместе с
утренним светом и холодом, совершенно даже испаряется, и мне самому
случалось иногда припоминать по утрам иные свои ночные, только что минувшие
грезы, а иногда и поступки, с укоризною и стыдом. Но мимоходом, однако,
замечу, что считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на
всем земном шаре, — чуть ли не самым фантастическим в мире. Это мое личное
воззрение или, лучше сказать, впечатление, но я за него стою. В такое
петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь
пушкинского Германна из «Пиковой дамы» (колоссальное лицо, необычайный,
совершенно петербургский тип — тип из петербургского периода!), мне кажется,
должна еще более укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась
странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет
кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город,
подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото,
а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем,
загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что
все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне
часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они
все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и
ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка
действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, — и все
вдруг исчезнет». Но я увлекся.
Скажу заранее: есть замыслы и мечты в каждой жизни до того, казалось
бы, эксцентрические, что их с первого взгляда можно безошибочно принять за
сумасшествие. С одною из таких фантазий и пришел я в это утро к Звереву, — к
Звереву, потому что никого другого не имел в Петербурге, к кому бы на этот
раз мог обратиться. А между тем Ефим был именно тем лицом, к которому, будь
из чего выбирать, я бы обратился с таким предложением к последнему. Когда я
уселся напротив него, то мне даже самому показалось, что я, олицетворенный
бред и горячка, уселся напротив олицетворенной золотой середины и прозы. Но
на моей стороне была идея и верное чувство, на его — один лишь практический
вывод: что так никогда не делается. Короче, я объяснил ему кратко и ясно,
что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог
послать, ввиду чрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый
товарищ и отказаться поэтому даже не имеет и права, а что вызвать я желаю
гвардии поручика князя Сокольского за то, что, год с лишком назад, он, в
Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину. Замечу при этом, что Ефим даже
очень подробно знал все мои семейные обстоятельства, отношения мои к
Версилову и почти все, что я сам знал из истории Версилова; я же ему в
разное время и сообщил, кроме, разумеется, некоторых секретов. Он сидел и
слушал, по обыкновению своему нахохлившись, как воробей в клетке, молчаливый
и серьезный, одутловатый, с своими взъерошенными белыми волосами.
Неподвижная насмешливая улыбка не сходила с губ его. Улыбка эта была тем
сквернее, что была совершенно не умышленная, а невольная; видно было, что он
действительно и воистину считал себя в эту минуту гораздо выше меня и умом и
характером. Я подозревал тоже, что он к тому же презирает меня за вчерашнюю
сцену у Дергачева; это так и должно было быть: Ефим — толпа, Ефим — улица, а
та всегда поклоняется только успеху. - А Версилов про это не знает? — спросил он.
- Разумеется, нет.
- Так какое же ты право имеешь вмешиваться в дела его? Это во-первых. А
во-вторых, что ты этим хочешь доказать?
Я знал возражения и тотчас же объяснил ему, что это вовсе не так глупо,
как он полагает. Во-первых, нахалу князю будет доказано, что есть еще люди,
понимающие честь, и в нашем сословии, а во-вторых, будет пристыжен Версилов
и вынесет урок. А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по
каким-нибудь там своим убеждениям, не вызвав князя и решившись снести
пощечину, то по крайней мере он увидит, что есть существо, до того сильно
способное чувствовать его обиду, что принимает ее как за свою, и готовое
положить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на то что с ним
расстается навеки… - Постой, не кричи, тетка не любит. Скажи ты мне, ведь с этим самым
князем Сокольским Версилов тягается о наследстве? В таком случае это будет
уже совершенно новый и оригинальный способ выигрывать тяжбы — убивая
противников на дуэли.
Я объяснил ему en toutes lettres, что он просто глуп и нахал и что если
насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то это доказывает
только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить,
что соображения о тяжбе не было и в моей голове, да еще с самого начала, а
удостоило посетить только его многодумную голову. Затем я изложил ему, что
тяжба уже выиграна, к тому же ведется не с князем Сокольским, а с князьями
Сокольскими, так что если убит один князь, то остаются другие, но что, без
сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья
апеллировать и не будут), но единственно для приличия. По миновании же срока
и последует дуэль; что я с тем и пришел теперь, что дуэль не сейчас, но что
мне надо было заручиться, потому что секунданта нет, я ни с кем не знаком,
так по крайней мере к тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим,
откажется. Вот для чего, дескать, я пришел. - Ну, тогда и приходи говорить, а то ишь прет попусту десять верст.
Он встал и взялся за фуражку. - А тогда пойдешь?
- Нет, не пойду, разумеется.
- Почему?
- Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда
пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день.
А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру
ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А
какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную
объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется! - Так ты ему в рожу дай!
- Ну, это сказки.
- Боишься? Ты такой высокий; ты был сильнее всех в гимназии.
- Боюсь, конечно боюсь. Да князь уж потому драться не станет, что
дерутся с ровней. - Я тоже джентльмен по развитию, я имею права, я ровня… напротив, это
он неровня. - Нет, ты маленький.
- Как маленький?
- Так маленький; мы оба маленькие, а он большой.
- Дурак ты! да я уж год, по закону, жениться могу.
- Ну и женись, а все-таки ш<—>дик: ты еще растешь! Я, конечно, понял,
что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот
можно было и не рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к
тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел
довольно серьезные последствия.
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что
Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой
рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи,
обернул лицом в поле и — доказал мне на деле, что он действительно сильнее
всех у нас в гимназии.
II.
Читатель, конечно, подумает, что я был в ужаснейшем расположении, выйдя
от Ефима, и, однако, ошибется. Я слишком понял, что вышел случай
школьнический, гимназический, а серьезность дела остается вся целиком. Кофею
я напился уже на Васильевском острове, нарочно миновав вчерашний мой трактир
на Петербургской; и трактир этот, и соловей стали для меня вдвое
ненавистнее. Странное свойство: я способен ненавидеть места и предметы,
точно как будто людей. Зато есть у меня в Петербурге и несколько мест
счастливых, то есть таких, где я почему-нибудь бывал когда-нибудь счастлив,
- и что же, я берегу эти места и не захожу в них как можно дольше нарочно,
чтобы потом, когда буду уже совсем один и несчастлив, зайти погрустить и
припомнить. За кофеем я отдал вполне справедливость Ефиму и здравому смыслу
его. Да, он был практичнее меня, но вряд ли реальнее. Реализм,
ограничивающийся кончиком своего носа, опаснее самой безумной
фантастичности, потому что слеп. Но, отдавая справедливость Ефиму (который,
вероятно, в ту минуту думал, что я иду по улице и ругаюсь), — я все-таки
ничего не уступил из убеждений, как не уступлю до сих пор. Видал я таких,
что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков
своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час
тому, считали священным; о, как у них это легко делается! Пусть Ефим, даже и
в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался,
но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав
и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда
не могли понять.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в
двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на
Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим
почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я
и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать,
несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
Я рассуждал так: дело с письмом о наследстве есть дело совести, и я,
выбирая Васина в судьи, тем самым выказываю ему всю глубину моего уважения,
что, уж конечно, должно было ему польстить. Разумеется, я и взаправду был
озабочен этим письмом и действительно убежден в необходимости третейского
решения; но подозреваю, однако, что и тогда уже мог бы вывернуться из
затруднения без всякой посторонней помощи. И главное, сам знал про это;
именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он
там захочет, пусть так и делает: вот решение. Ставить же самого себя высшим
судьей и решителем в деле такого сорта было даже совсем неправильно.
Устраняя себя передачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж тем самым
тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо,
отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод по наследству
(потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из
этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за собою навеки высший
нравственный взгляд на будущий поступок Версилова. Упрекнуть же меня за то,
что я погубил князей, опять-таки никто бы не мог, потому что документ не
имел решающего юридического значения. Все это я обдумал и совершенно уяснил
себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что
пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно
с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и
бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за
вчерашнее мое перед ним принижение.
Сознав все это, я ощутил большую досаду; тем не менее не ушел, а
остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут будет только
нарастать.
Прежде всего мне стала ужасно не нравиться комната Васина. «Покажи мне
свою комнату, и я узнаю твой характер» — право, можно бы так сказать. Васин
жил в меблированной комнате от жильцов, очевидно бедных и тем промышлявших,
имевших постояльцев и кроме него. Знакомы мне эти узкие, чуть-чуть
заставленные мебелью комнатки и, однако же, с претензией на комфортабельный
вид; тут непременно мягкий диван с Толкучего рынка, который опасно двигать,
рукомойник и ширмами огороженная железная кровать. Васин был, очевидно,
лучшим и благонадежнейшим жильцом; такой самый лучший жилец непременно
бывает один у хозяйки, и за это ему особенно угождают: у него убирают и
подметают тщательнее, вешают над диваном какую-нибудь литографию, под стол
подстилают чахоточный коврик. Люди, любящие эту затхлую чистоту, а главное,
угодливую почтительность хозяек, — сами подозрительны. Я был убежден, что
звание лучшего жильца льстило самому Васину. Не знаю почему, но меня начал
мало-помалу бесить вид этих двух загроможденных книгами столов. Книги,
бумаги, чернилица — все было в самом отвратительном порядке, идеал которого
совпадает с мировоззрением хозяйки-немки и ее горничной. Книг было довольно,
и не то что газет и журналов, а настоящих книг, — и он, очевидно, их читал
и, вероятно, садился читать или принимался писать с чрезвычайно важным и
аккуратным видом. Не знаю, но я больше люблю, где книги разбросаны в
беспорядке, по крайней мере из занятий не делается священнодействия.
Наверно, этот Васин чрезвычайно вежлив с посетителем, но, наверно, каждый
жест его говорит посетителю: «Вот я посижу с тобою часика полтора, а потом,
когда ты уйдешь, займусь уже делом». Наверно, с ним можно завести
чрезвычайно интересный разговор и услышать новое, но — «мы вот теперь с
тобою поговорим, и я тебя очень заинтересую, а когда ты уйдешь, я примусь
уже за самое интересное»… И однако же, я все-таки не уходил, а сидел. В
том же, что совсем не нуждаюсь в его совете, я уже окончательно убедился.
Я сидел уже с час и больше, и сидел у окна на одном из двух
приставленных к окну плетеных стульев. Бесило меня и то, что уходило время,
а мне до вечера надо было еще сыскать квартиру. Я было хотел взять
какую-нибудь книгу от скуки, но не взял: при одной мысли развлечь себя стало
вдвое противнее. Больше часу как продолжалась чрезвычайная тишина, и вот
вдруг, где-то очень близко, за дверью, которую заслонял диван, я невольно и
постепенно стал различать все больше и больше разраставшийся шепот. Говорили
два голоса, очевидно женские, это слышно было, но расслышать слов совсем
нельзя было; и, однако, я от скуки как-то стал вникать. Ясно было, что
говорили одушевленно и страстно и что дело шло не о выкройках: о чем-то
сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и просил, а другой не
слушался и возражал. Должно быть, какие-нибудь другие жильцы. Скоро мне
наскучило и ухо привыкло, так что я хоть и продолжал слушать, но
механически, а иногда и совсем забывая, что слушаю, как вдруг произошло
что-то чрезвычайное, точно как бы кто-то соскочил со стула обеими ногами или
вдруг вскочил с места и затопал; затем раздался стон и вдруг крик, даже и не
крик, а визг, животный, озлобленный и которому уже все равно, услышат чужие
или нет. Я бросился к двери и отворил; разом со мной отворилась и другая
дверь в конце коридора, хозяйкина, как узнал я после, откуда выглянули две
любопытные головы. Крик, однако, тотчас затих, как вдруг отворилась дверь
рядом с моею, от соседок, и одна молодая, как показалось мне, женщина быстро
вырвалась и побежала вниз по лестнице. Другая же, пожилая женщина, хотела
было удержать ее, но не смогла, и только простонала ей вслед: - Оля, Оля, куда? ох!
Но, разглядев две наши отворенные двери, проворно притворила свою,
оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до тех пор, пока не
замолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все
затихло. Случай пустой, а может быть, и смешной, и я перестал об нем думать.
Примерно четверть часа спустя раздался в коридоре, у самой двери
Васина, громкий и развязный мужской голос. Кто-то схватился за ручку двери и
приотворил ее настолько, что можно было разглядеть в коридоре какого-то
высокого ростом мужчину, очевидно тоже и меня увидавшего и даже меня уже
рассматривавшего, но не входившего еще в комнату, а продолжавшего, через
весь коридор и держась за ручку, разговаривать с хозяйкой. Хозяйка
перекликалась с ним тоненьким и веселеньким голоском, и уж по голосу
слышалось, что посетитель ей давно знаком, уважаем ею и ценим, и как
солидный гость и как веселый господин. Веселый господин кричал и острил, но
дело шло только о том, что Васина нет дома, что он все никак не может
застать его, что это ему на роду написано и что он опять, как тогда,
подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Наконец гость вошел, размахнув дверь на весь отлет.
Это был хорошо одетый господин, очевидно у лучшего портного, как
говорится, «по-барски», а между тем всего менее в нем имелось барского, и,
кажется, несмотря на значительное желание иметь. Он был не то что развязен,
а как-то натурально нахален, то есть все-таки менее обидно, чем нахал,
выработавший себя перед зеркалом. Волосы его, темно-русые с легкою проседью,
черные брови, большая борода и большие глаза не только не способствовали его
о характерности, но именно как бы придавали ему что-то общее, на всех
похожее. Этакий человек и смеется и готов смеяться, но вам почему-то с ним
никогда не весело. Со смешливого он быстро переходит на важный вид, с
важного на игривый или подмигивающий, но все это как-то раскидчиво и
беспричинно… Впрочем, нечего вперед описывать. Этого господина я потом
узнал гораздо больше и ближе, а потому поневоле представляю его теперь уже
более зазнамо, чем тогда, когда он отворил дверь и вошел в комнату. Однако и
теперь затруднился бы сказать о нем что-нибудь точное и определяющее, потому
что в этих людях главное — именно их незаконченность, раскидчивость и
неопределенность.
Он еще не успел и сесть, как мне вдруг померещилось, что это, должно
быть, отчим Васина, некий господин Стебельков, о котором я уже что-то
слышал, но до того мельком, что никак бы не мог сказать, что именно: помнил
только, что что-то нехорошее. Я знал, что Васин долго был сиротой под его
началом, но что давно уже вышел из-под его влияния, что и цели и интересы их
различны и что живут они совсем розно во всех отношениях. Запомнилось мне
тоже, что у этого Стебелькова был некоторый капитал и что он какой-то даже
спекулянт и вертун; одним словом, я уже, может быть, и знал про него
что-нибудь подробнее, но забыл. Он обмерил меня взглядом, не поклонившись
впрочем, поставил свою шляпу-цилиндр на стол перед диваном, стол властно
отодвинул ногой и не то что сел, а прямо развалился на диван, на котором я
не посмел сесть, так что тот затрещал, свесил ноги и, высоко подняв правый
носок своего лакированного сапога, стал им любоваться. Конечно, тотчас же
обернулся ко мне и опять обмерил меня своими большими, несколько
неподвижными глазами. - Не застаю! — слегка кивнул он мне головой.
Я промолчал. - Неаккуратен! Свои взгляды на дело. С Петербургской?
- То есть вы пришли с Петербургской? — переспросил я его.
- Нет, это я вас спрашиваю.
- Я… я пришел с Петербургской, только почему вы узнали?
- Почему? Гм. — Он подмигнул, но не удостоил разъяснить.
- То есть я не живу на Петербургской, но я был теперь на Петербургской
и оттуда пришел сюда.
Он продолжал молча улыбаться какою-то значительною улыбкою, которая мне
ужасно как не нравилась. В этом подмигивании было что-то глупое. - У господина Дергачева? — проговорил он наконец.
- Что у Дергачева? — открыл я глаза.
Он победоносно смотрел на меня. - Я и незнаком.
- Гм.
- Как хотите, — ответил я. Он мне становился противен.
- Гм, да-с. Нет-с, позвольте; вы покупаете в лавке вещь, в другой лавке
рядом другой покупатель покупает другую вещь, какую бы вы думали? Деньги-с,
у купца, который именуется ростовщиком-с… потому что деньги есть тоже
вещь, а ростовщик есть тоже купец… Вы следите? - Пожалуй, слежу.
- Проходит третий покупатель и, показывая на одну из лавок, говорит:
«Это основательно», а показывая на другую из лавок, говорит: «Это
неосновательно». Что могу я заключить о сем покупателе? - Почем я знаю.
- Нет-с, позвольте. Я к примеру; хорошим примером человек живет. Я иду
по Невскому и замечаю, что по другой стороне улицы, по тротуару, идет
господин, которого характер я желал бы определить. Мы доходим, по разным
сторонам, вплоть до поворота в Морскую, и именно там, где английский
магазин, мы замечаем третьего прохожего, только что раздавленного лошадью.
Теперь вникните: проходит четвертый господин и желает определить характер
всех нас троих, вместе с раздавленным, в смысле практичности и
основательности… Вы следите? - Извините, с большим трудом.
- Хорошо-с; так я и думал. Я переменю тему. Я на водах в Германии, на
минеральных водах, как и бывал неоднократно, на каких — это все равно. Хожу
по водам и вижу англичан. С англичанином, как вы знаете, знакомство завязать
трудно; но вот через два месяца, кончив срок лечения, мы все в области гор,
всходим компанией, с остроконечными палками, на гору, ту или другую, все
равно. На повороте, то есть на этапе, и именно там, где монахи водку шартрез
делают, — это заметьте, — я встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего
молча. Я желаю заключить о ею основательности: как вы думаете, мог бы я
обратиться за заключением к толпе англичан, с которыми шествую, единственно
потому только, что не сумел заговорить с ними на водах? - Почем я знаю. Извините, мне очень трудно следить за вами.
- Трудно?
- Да, вы меня утомляете.
- Гм. — Он подмигнул и сделал рукой какой-то жест, вероятно
долженствовавший обозначать что-то очень торжествующее и победоносное; затем
весьма солидно и спокойно вынул из кармана газету, очевидно только что
купленную, развернул и стал читать в последней странице, по-видимому оставив
меня в совершенном покое. Минут пять он не глядел на меня. - Бресто-граевские-то ведь не шлепнулись, а? Ведь пошли, ведь идут!
Многих знаю, которые тут же шлепнулись. Он от всей души поглядел на меня. - Я пока в этой бирже мало смыслю, — ответил я.
- Отрицаете?
- Что?
- Деньги-с.
- Я не отрицаю деньги, но… но, мне кажется, сначала идея, а потом
деньги. - То есть, позвольте-с… вот человек состоит, так сказать, при
собственном капитале… - Сначала высшая идея, а потом деньги, а без высшей идеи с деньгами
общество провалится.
Не знаю, зачем я стал было горячиться. Он посмотрел на меня несколько
тупо, как будто запутавшись, но вдруг все лицо его раздвинулось в веселейшую
и хитрейшую улыбку: - Версилов-то, а? Ведь тяпнул-таки, тяпнул! Присудили вчера, а?
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и,
может быть, очень многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг
покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо
торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом
поймал и уличил меня. - Нет-с, — поднял он вверх обе брови, — это вы меня спросите про
господина Версилова! Что я вам говорил сейчас насчет основательности?
Полтора года назад, из-за этого ребенка, он бы мог усовершенствованное
дельце завершить — да-с, а он шлепнулся, да-с. - Из-за какого ребенка?
- Из-за грудного-с, которого и теперь на стороне выкармливает, только
ничего не возьмет чрез это… потому… - Какой грудной ребенок? Что такое?
- Конечно, его ребенок, его собственный-с, от mademoiselle Лидии
Ахмаковой… «Прелестная дева ласкала меня…» Фосфорные-то спички — а? - Что за вздор, что за дичь! У него никогда не было ребенка от
Ахмаковой! - Вона! Да я-то где был? Я ведь и доктор и акушер-с. Фамилия моя
Стебельков, не слыхали? Правда, я и тогда уже не практиковал давно, но
практический совет в практическом деле я мог подать. - Вы акушер… принимали ребенка у Ахмаковой?
- Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, (6) был
доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у
них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут
был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы
следите? А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с,
Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей
Петрович двух зайцев предпочел.
Я слушал в глубочайшем изумлении. - За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь, говорит
народная, или, вернее, простонародная пословица. Я же говорю так:
исключения, беспрерывно повторяющиеся, обращаются в общее правило. За другим
зайцем, то есть, в переводе на русский язык, за другой дамой погнался — и
результатов никаких. Уж если что схватил, то сего и держись. Где надо
убыстрять дело, он там мямлит. Версилов — ведь это «бабий пророк-с» — вот
как его молодой князь Сокольский тогда при мне красиво обозначил. Нет, вы ко
мне приходите! Если вы хотите про Версилова много узнать, вы ко мне
приходите.
Он видимо любовался на мой раскрытый от удивления рот. Никогда и ничего
не слыхивал я до сих пор про грудного ребенка. И вот в этот миг вдруг
хлопнула дверь у соседок и кто-то быстро вошел в их комнату. - Версилов живет в Семеновском полку, в Можайской улице, дом
Литвиновой, номер семнадцать, сама была в адресном! — громко прокричал
раздраженный женский голос; каждое слово было нам слышно. Стебельков вскинул
бровями и поднял над головою палец. - Мы о нем здесь, а он уж и там… Вот они, исключения-то, беспрерывно
повторяющиеся! Quand on parle d’une corde…
Он быстро, с прискоком присел на диване и стал прислушиваться к той
двери, к которой был приставлен диван.
Ужасно поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самая
молодая женщина прокричала, которая давеча убежала в таком волнении. Но
каким же образом и тут Версилов? Вдруг раздался опять давешний визг,
неистовый, визг озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или
которого от чего-то удерживают. Разница с давешним была лишь та, что крики и
взвизги продолжались еще дольше. Слышалась борьба, какие-то слова, частые,
быстрые: «Не хочу, не хочу, отдайте, сейчас отдайте!» — или что-то в этом
роде — не могу совершенно припомнить. Затем, как и давеча, кто-то
стремительно бросился к дверям и отворил их. Обе соседки выскочили в
коридор, одна, как и давеча, очевидно удерживая другую. Стебельков, уже
давно вскочивший с дивана и с наслаждением прислушивавшийся, так и сиганул к
дверям и тотчас преоткровенно выскочил в коридор прямо к соседкам.
Разумеется, я тоже подбежал к дверям. Но его появление в коридоре было
ведром холодной воды: соседки быстро скрылись и с шумом захлопнули за собою
дверь. Стебельков прыгнул было за ними, но приостановился, подняв палец,
улыбаясь и соображая; на этот раз в улыбке его я разглядел что-то
чрезвычайно скверное, темное и зловещее. Увидав хозяйку, стоявшую опять у
своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через коридор; прошушукав с
нею минуты две и, конечно, получив сведения, он уже осанисто и решительно
воротился в комнату, взял со стола свой цилиндр, мельком взглянулся в
зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством, даже не поглядев
на меня, отправился к соседкам. Мгновение он прислушивался у двери,
подставив ухо и победительно подмигивая через коридор хозяйке, которая
грозила ему пальцем и покачивала головой, как бы выговаривая: «Ох шалун,
шалун!» Наконец с решительным, но деликатнейшим видом, даже как бы
сгорбившись от деликатности, постучал костями пальцев к соседкам. Послышался
голос: - Кто там?
- Не позволите ли войти по важнейшему делу? — громко и осанисто
произнес Стебельков.
Помедлили, но все-таки отворили, сначала чуть-чуть, на четверть; но
Стебельков тотчас же крепко ухватился за ручку замка и уж не дал бы
затворить опять. Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все
порываясь в комнату; я не помню слов, но он говорил про Версилова, что может
сообщить, все разъяснить — «нет-с, вы меня спросите», «нет-с, вы ко мне
приходите» — в этом роде. Его очень скоро впустили. Я воротился к дивану и
стал было подслушивать, но всего не мог разобрать, слышал только, что часто
упоминали про Версилова. По интонации голоса я догадывался, что Стебельков
уже овладел разговором, говорит уже не вкрадчиво, а властно и развалившись,
вроде как давеча со мной: «вы следите?», «теперь извольте вникнуть» и проч.
Впрочем, с женщинами он должен быть необыкновенно любезен. Уже раза два
раздался его громкий хохот и, наверно, совсем неуместно, потому что рядом с
его голосом, а иногда и побеждая его голос, раздавались голоса обеих женщин,
вовсе не выражавшие веселости, и преимущественно молодой женщины, той,
которая давеча визжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что-то
обличая и жалуясь, ища суда и судьи. Но Стебельков не отставал, возвышал
речь все больше и больше и хохотал все чаще и чаще; эти люди слушать других
не умеют. Я скоро сошел с дивана, потому что подслушивать показалось мне
стыдно, и перебрался на мое старое место, у окна, на плетеном стуле. Я был
убежден, что Васин считает этого господина ни во что, но что объяви я то же
мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно
заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и
которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения». В то
мгновение, впрочем, помню, я был как-то весь нравственно разбит, сердце у
меня билось и я несомненно чего-то ждал. Прошло минут десять, и вдруг, в
самой середине одного раскатистого взрыва хохота, кто-то, точь-в-точь как
давеча, прянул со стула, затем раздались крики обеих женщин, слышно было,
как вскочил и Стебельков, что он что-то заговорил уже другим голосом, точно
оправдывался, точно упрашивая, чтоб его дослушали… Но его не дослушали;
раздались гневные крики: «Вон! вы негодяй, вы бесстыдник!» Одним словом,
ясно было, что его выталкивают. Я отворил дверь как раз в ту минуту, когда
он выпрыгнул в коридор от соседок и, кажется, буквально, то есть руками,
выпихнутый ими. Увидав меня, он вдруг закричал, на меня указывая: - Вот сын Версилова! Если не верите мне, то вот сын его, его
собственный сын! Пожалуйте! — И он властно схватил меня за руку. - Это сын его, родной его сын! — повторял он, подводя меня к дамам и не
прибавляя, впрочем, ничего больше для разъяснения.
Молодая женщина стояла в коридоре, пожилая — на шаг сзади ее в дверях.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати,
но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на
мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза
никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном
исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы,
светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования. Помню тоже, что
сам я был в чрезвычайно глупом и недостойном положении, потому что
решительно не нашелся, что сказать, по милости этого нахала. - Что ж такое, что сын! Если он с вами, то он негодяй. Если вы сын
Версилова, — обратилась она вдруг ко мне, — то передайте от меня вашему
отцу, что он негодяй, что он недостойный бесстыдник, что мне денег его не
надо… Нате, нате, нате, передайте сейчас ему эти деньги!
Она быстро вырвала из кармана несколько кредиток, но пожилая (то есть
ее мать, как оказалось после) схватила ее за руку: - Оля, да ведь, может, и неправда, может, они и не сын его!
Оля быстро посмотрела на нее, сообразила, посмотрела на меня
презрительно и повернулась назад в комнату, но прежде чем захлопнуть дверь,
стоя на пороге, еще раз прокричала в исступлении Стебелькову: - Вон!
И даже топнула на него ногой. Затем дверь захлопнулась и уже заперлась
на замок. Стебельков, все еще держа меня за плечо, поднял палец и, раздвинув
рот в длинную раздумчивую улыбку, уперся в меня вопросительным взглядом. - Я нахожу ваш поступок со мной смешным и недостойным, — пробормотал я
в негодовании.
Но он меня и не слушал, хотя и не сводил с меня глаз. - Это бы надо ис-сле-довать! — проговорил он раздумчиво.
- Но, однако, как вы смел? вытянуть меня? Кто это такое? Что это за
женщина? Вы схватили меня за плечо и подвели, — что тут такое? - Э, черт! Лишенная невинности какая-то… «часто повторяющееся
исключение» — вы следите?
И он уперся было мне в грудь пальцем. - Э, черт! — отпихнул я его палец.
Но он вдруг, и совсем неожиданно, засмеялся тихо, неслышно, долго,
весело. Наконец надел свою шляпу и, с быстро переменившимся и уже мрачным
лицом, заметил, нахмурив брови: - А хозяйку надо бы научить… надо бы их выгнать из квартиры — вот
что, и как можно скорей, а то они тут… Вот увидите! Вот помяните мое
слово, увидите! Э, черт! — развеселился он вдруг опять, — вы ведь Гришу
дождетесь? - Нет, не дождусь, — отвечал я решительно.
- Ну и все едино…
И не прибавив более ни звука, он повернулся, вышел и направился вниз по
лестнице, не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и
известий хозяйку. Я тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был я,
Долгорукий, побежал по лестнице.
III.
Я только потерял время. Выйдя, я тотчас пустился отыскивать квартиру;
но я был рассеян, пробродил несколько часов по улицам и хоть зашел в пять
или шесть квартир от жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел, не
заметив их. К еще пущей досаде, я и не воображал, что нанимать квартиры так
трудно. Везде комнаты, как васинская, и даже гораздо хуже, а цены огромные,
то есть не по моему расчету. Я прямо требовал угла, чтоб только повернуться,
и мне презрительно давали знать, что в таком случае надо идти «в углы».
Кроме того, везде множество странных жильцов, с которыми я уж по одному виду
их не мог бы ужиться рядом; даже заплатил бы, чтоб не жить рядом. Какие-то
господа без сюртуков, в одних жилетах, с растрепанными бородами, развязные и
любопытные. В одной крошечной комнате сидело их человек десять за картами и
за пивом, а рядом мне предлагали комнату. В других местах я сам на расспросы
хозяев отвечал так нелепо, что на меня глядели с удивлением, а в одной
квартире так даже поссорился. Впрочем, не описывать же всех этих
ничтожностей; я только хочу сказать, что, устав ужасно, я поел чего-то в
одной кухмистерской уже почти когда смерклось. У меня разрешилось
окончательно, что я пойду, отдам сейчас сам и один Версилову письмо о
наследстве (без всяких объяснений), захвачу сверху мои вещи в чемодан и узел
и перееду на ночь хоть в гостиницу. В конце Обуховского проспекта, у
Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, где можно достать даже
особую комнатку за тридцать копеек; на одну ночь я решился пожертвовать,
только чтоб не ночевать у Версилова. И вот, проходя уже мимо
Технологического института, мне вдруг почему-то вздумалось зайти к Татьяне
Павловне, которая жила тут же напротив Технологического. Собственно,
предлогом зайти было все то же письмо о наследстве, но непреодолимое мое
побуждение зайти, конечно, имело другие причины, которых я, впрочем, не
сумею и теперь разъяснить: тут была какая-то путаница в уме о «грудном
ребенке», «об исключениях, входящих в общее правило». Хотелось ли мне
рассказать, или порисоваться, или подраться, или даже заплакать — не знаю,
только я поднялся к Татьяне Павловне. Я был у ней доселе всего лишь один
раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и
помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а
она и не попросила.
Я позвонил, и мне тотчас отворила кухарка и молча впустила меня в
комнаты. Именно нужны все эти подробности, чтоб можно было понять, каким
образом могло произойти такое сумасшедшее приключение, имевшее такое
огромное влияние на все последующее. И во-первых, о кухарке. Это была
злобная и курносая чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну
Павловну, а та, напротив, расстаться с ней не могла по какому-то
пристрастию, вроде как у старых дев к старым мокроносым моськам или вечно
спящим кошкам. Чухонка или злилась и грубила, или, поссорившись, молчала по
неделям, тем наказывая барыню. Должно быть, я попал в такой молчальный день,
потому что она даже на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я
положительно помню, что задал ей, — не ответила и молча прошла в свою кухню.
Я после этого, естественно уверенный, что барыня дома, прошел в комнату и,
не найдя никого, стал ждать, полагая, что Татьяна Павловна сейчас выйдет из
спальни; иначе зачем бы впустила меня кухарка? Я не садился и ждал минуты
две-три; почти уже смеркалось, и темная квартирка Татьяны Павловны казалась
еще неприветливее от бесконечного, везде развешанного ситца. Два слова про
эту скверную квартиренку, чтоб понять местность, на которой произошло дело.
Татьяна Павловна, по характеру своему, упрямому и повелительному, и
вследствие старых помещичьих пристрастий не могла бы ужиться в меблированной
комнате от жильцов и нанимала эту пародию на квартиру, чтоб только быть
особняком и сама себе госпожой. Эти две комнаты были точь-в-точь две
канареечные клетки, одна к другой приставленные, одна другой меньше, в
третьем этаже и окнами на двор. Входя в квартиру, вы прямо вступали в
узенький коридорчик, аршина в полтора шириною, налево вышеозначенные две
канареечные клетки, а прямо по коридорчику, в глубине, вход в крошечную
кухню. Полторы кубических сажени необходимого для человека на двенадцать
часов воздуху, может быть, в этих комнатках и было, но вряд ли больше. Были
они до безобразия низки, но, что глупее всего, окна, двери, мебель — все,
все было обвешано или убрано ситцем, прекрасным французским ситцем, и
отделано фестончиками; но от этого комната казалась еще вдвое темнее и
походила на внутренность дорожной кареты. В той комнатке, где я ждал, еще
можно было повернуться, хотя все было загромождено мебелью, и, кстати,
мебелью весьма недурною: тут были разные столики, с наборной работой, с
бронзовой отделкой, ящики, изящный и даже богатый туалет. Но следующая
комнатка, откуда я ждал ее выхода, спальня, густо отделенная от этой комнаты
занавесью, состояла, как оказалось после, буквально из одной кровати. Все
эти подробности необходимы, чтобы понять ту глупость, которую я сделал.
Итак, я ждал и не сомневался, как раздался звонок. Я слышал, как
неторопливыми шагами прошла по коридорчику кухарка и молча, точь-в-точь как
и давеча меня, впустила вошедших. Это были две дамы, и обе громко говорили,
но каково же было мое изумление, когда я по голосу узнал в одной Татьяну
Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен
был теперь встретить, да еще при такой обстановке! Ошибаться я не мог: я
слышал этот звучный, сильный, металлический голос вчера, правда всего три
минуты, но он остался в моей душе. Да, это была «вчерашняя женщина». Что мне
было делать? Я вовсе не читателю задаю этот вопрос, я только представляю
себе эту тогдашнюю минуту, и совершенно не в силах даже и теперь объяснить,
каким образом случилось, что я вдруг бросился за занавеску и очутился в
спальне Татьяны Павловны. Короче, я спрятался и едва успел вскочить, как они
вошли. Почему я не пошел к ним навстречу, а спрятался, — не знаю; все
случилось нечаянно, в высшей степени безотчетно.
Вскочив в спальню и наткнувшись на кровать, я тотчас заметил, что есть
дверь из спальни в кухню, стало быть был исход из беды и можно было убежать
совсем, но — о ужас! — дверь была заперта на замок, а в щелке ключа не было.
В отчаянии я опустился на кровать; мне ясно представилось, что, стало быть,
я теперь буду подслушивать, а уже по первым фразам, по первым звукам
разговора я догадался, что разговор их секретный и щекотливый. О, конечно,
честный и благородный человек должен был встать, даже и теперь, выйти и
громко сказать: «Я здесь, подождите!» — и, несмотря на смешное положение
свое, пройти мимо; но я не встал и не вышел; не посмел, подлейшим образом
струсил.
- Милая моя вы, Катерина Николаевна, глубоко вы меня огорчаете, —
умоляла Татьяна Павловна, — успокойтесь вы раз навсегда, не к вашему это
даже характеру. Везде, где вы, там и радость, и вдруг теперь… Да уж в
меня-то вы, я думаю, продолжаете верить: ведь знаете, как я вам предана.
Ведь уж не меньше, как и Андрею Петровичу, к которому опять-таки вечной
преданности моей не скрываю… Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам,
нет этого документа в руках у него, а может быть, и совсем ни у кого нет; да
и не способен он на такие пронырства, грех вам и подозревать. Сами вы оба
только сочинили себе эту вражду… - Документ есть, а он способен на все. И что ж, вхожу вчера, и первая
встреча — ce petit espion, которого он князю навязал. - Эх, ce petit espion. Во-первых, вовсе и не espion, потому что это я,
я его настояла к князю поместить, а то он в Москве помешался бы или помер с
голоду, — вот как его аттестовали оттуда; и главное, этот грубый мальчишка
даже совсем дурачок, где ему быть шпионом? - Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я
только была в досаде, а то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал,
расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о
нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо это цело и где-то находится
в самом опасном месте — это я, главное, по лицу этой Марьи Ивановны
заключила. - Красавица вы моя! Да ведь вы сами же говорите, что у ней нет ничего!
- То-то и есть, что есть: она только лжет, и какая это, я вам скажу,
искусница! Еще до Москвы у меня все еще оставалась надежда, что не осталось
никаких бумаг, но тут, тут… - Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо,
ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не так знаю, но —
вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего не стоит, ведь
я же старуха — вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь… Ну что
бы стоило вам ее обольстить! - Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да
хитра уж и она очень… Нет, тут целый характер, и особый, московский… И
представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему
помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я уже
имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого
Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она
лжет и все знает. - Да почему же, почему же? А ведь, пожалуй, что и можно бы у него
справиться! Этот немец, Крафт, не болтун и, я помню, пречестный — право,
расспросить бы его! Только его, кажется, теперь в Петербурге нет… - О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к
вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел
мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в
бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к
кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки
попадут? Я вашего совета прибежала спросить. - Да про какие вы это бумаги? — не понимала Татьяна Павловна, — да ведь
вы же говорите, что сейчас сами были у Крафта? - Была, была, сейчас была, да он застрелился! Вчера еще вечером.
Я вскочил с кровати. Я мог высидеть, когда меня называли о шпионом и
идиотом; и чем дальше они уходили в своем разговоре, тем менее мне казалось
возможным появиться. Это было бы невообразимо! Я решил в душе высидеть,
замирая, пока Татьяна Павловна выпроводит гостью (если на мое счастье сама
не войдет раньше зачем-нибудь в спальню), а потом, как уйдет Ахмакова, пусть
тогда мы хоть подеремся с Татьяной Павловной!.. Но вдруг теперь, когда я,
услышав о Крафте, вскочил с кровати, меня всего обхватило как судорогой. Не
думая ни о чем, не рассуждая и не воображая, я шагнул, поднял портьеру и
очутился перед ними обеими. Еще было достаточно светло для того, чтоб меня
разглядеть, бледного и дрожащего… Обе вскрикнули. Да как и не вскрикнуть? - Крафт? — пробормотал я, обращаясь к Ахмаковой, — застрелился? Вчера?
На закате солнца? - Где ты был? Откуда ты? — взвизгнула Татьяна Павловна и буквально
вцепилась мне в плечо, — ты шпионил? Ты подслушивал? - Что я вам сейчас говорила? — встала с дивана Катерина Николаевна,
указывая ей на меня.
Я вышел из себя. - Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня
шпионом, о боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле
таких, как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился - из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам знать про Гекубу!.. А тут —
живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов…
Довольно! - Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а
так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до
черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще
мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял
руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я
сам замахиваюсь. - Ну, ударь, ударь! Докажи, что хам от роду! Ты сильнее женщин, чего ж
церемониться! - Довольно клеветы, довольно! — закричал я. — Никогда я не поднимал
руки на женщину! Бесстыдница вы, Татьяна Павловна, вы всегда меня презирали.
О, с людьми надо обращаться не уважая их! Вы смеетесь, Катерина Николаевна,
вероятно, над моей фигурой; да, бог не дал мне фигуры, как у ваших
адъютантов. И однако же, я чувствую себя не униженным перед вами, а,
напротив, возвышенным… Ну, все равно, как бы ни выразиться, но только я не
виноват! Я попал сюда нечаянно, Татьяна Павловна; виновата одна ваша чухонка
или, лучше сказать, ваше к ней пристрастие: зачем она мне на мой вопрос не
ответила и прямо меня сюда привела? А потом, согласитесь сами, выскочить из
спальни женщины мне уже показалось до того монстрюозным, (7) что я решился
скорее молча выносить ваши плевки, но не показываться… Вы опять смеетесь,
Катерина Николаевна? - Пошел вон, пошел вон, иди вон! — прокричала Татьяна Павловна, почти
толкая меня. — Не считайте ни во что его вранье, Катерина Николаевна: я вам
сказала, что оттуда его за помешанного аттестовали! - За помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Все равно,
довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам всем, что есть святого, разговор
этот и все, что я слышал, останется между нами… Чем я виноват, что узнал
ваши секреты? Тем более что я кончаю мои занятия с вашим отцом завтра же,
так что насчет документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны! - Что это?.. Про какой документ говорите вы? — смутилась Катерина
Николаевна, и даже до того, что побледнела, или, может быть, так мне
показалось. Я понял, что слишком уже много сказал.
Я быстро вышел; они молча проводили меня глазами, и в высшей степени
удивление было в их взгляде. Одним словом, я задал загадку…