Глава седьмая
I.
Я описываю все эти сцены, не щадя себя, чтобы все ясно припомнить и
восстановить впечатление. Взойдя к себе наверх, я совершенно не знал,
надобно ли мне стыдиться или торжествовать, как исполнившему свой долг. Если
б я был капельку опытнее, я бы догадался, что малейшее сомнение в таком деле
надо толковать к худшему. Но меня сбивало с толку другое обстоятельство: не
понимаю, чему я был рад, но я был ужасно рад, несмотря на то что сомневался
и явно сознавал, что внизу срезался. Даже то, что Татьяна Павловна так
злобно меня обругала, — мне было только смешно и забавно, а вовсе не злобило
меня. Вероятно, все это потому, что я все-таки порвал цепь и в первый раз
чувствовал себя на свободе.
Я чувствовал тоже, что испортил свое положение: еще больше мраку
оказывалось в том, как мне теперь поступить с письмом о наследстве. Теперь
решительно примут, что я хочу мстить Версилову. Но я еще внизу положил, во
время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению
третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину,
то еще к одному лицу, я уже знал к какому. Однажды, для этого только раза,
схожу к Васину, думал я про себя, а там — там исчезну для всех надолго, на
несколько месяцев, а для Васина даже особенно исчезну; только с матерью и с
сестрой, может, буду видеться изредка. Все это было беспорядочно; я
чувствовал, что что-то сделал, да не так, и — и был доволен; повторяю,
все-таки был чему-то рад.
Лечь спать, я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу.
Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или
этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и
Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно
никогда не заходил, и вдруг, я еще часу не был у себя, как услышал его шаги
на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув
вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
- Merci, друг, я сюда еще ни разу не вползал, даже когда нанимал
квартиру. Я предчувствовал, что это такое, но все-таки не предполагал такой
конуры, — стал он посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. —
Но это гроб, совершенный гроб!
Действительно, было некоторое сходство с внутренностью гроба, и я даже
подивился, как он верно с одного слова определил. Каморка была узкая и
длинная; с высоты плеча моего, не более, начинался угол стены и крыши, конец
которой я мог достать ладонью. Версилов, в первую минуту, бессознательно
держал себя сгорбившись, боясь задеть головой о потолок, однако не задел и
кончил тем, что довольно спокойно уселся на моем диване, на котором была уже
постлана моя постель. Что до меня, я не садился и смотрел на него в
глубочайшем удивлении. - Мать рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты
давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба не
только не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Я
здесь никогда не был и… вообразить не могу, что здесь можно жить. - Я привык. А вот что вижу вас у себя, то никак не могу к тому
привыкнуть после всего, что вышло внизу. - О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые
цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего
необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном
порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты
рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это
все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не
было? - Все. То есть положим, что все.
- Маловато, друг мой; признаться, я, судя по твоему приступу и как ты
нас звал смеяться, одним словом, видя, как тебе хотелось рассказывать, — я
ждал большего. - Да вам-то не все ли равно?
- Да я, собственно, из чувства меры: не стоило такого треску, и
нарушена была мера. Целый месяц молчал, собирался, и вдруг — ничего! - Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал. Не все
можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот
довольно сказал, да ведь вы же не поняли. - А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное
страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что
сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят. - Как я внизу, например; я тоже высказал больше, чем нужно: я
потребовал «всего Версилова» — это гораздо больше, чем нужно; мне Версилова
вовсе не нужно. - Друг мой, ты, я вижу, хочешь наверстать проигранное внизу. Ты,
очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно на
кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не хочешь в другой раз на мне
промахнуться. Я рано пришел, а ты еще не остыл и к тому же туго выносишь
критику. Но садись, ради бога, я тебе кое-что пришел сообщить; благодарю,
вот так. Из того, что ты сказал матери внизу, уходя, слишком ясно, что о
нам, во всяком даже случае, лучше разъехаться. Я пришел с тем, чтоб
уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не
огорчить и не испугать твою мать еще больше. Даже то, что я пошел сюда сам,
уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что
все пойдет по-прежнему. Я думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или
два погромче рассмеялись, то поселили бы восторг в их робких сердцах. Пусть
это и простые сердца, но они любящие, искренно и простодушно, почему же не
полелеять их при случае? Ну, вот это раз. Второе: почему бы нам непременно
расставаться с жаждой мести, с скрежетом зубов, с клятвами и так далее? Безо
всякого сомнения, нам вешаться друг другу на шею совсем ни к чему, но можно
расстаться, так сказать, взаимно уважая друг друга, не правда ли, а? - Все это — вздор! Обещаю, что съеду без скандалу — и довольно. Это вы
для матери хлопочете? А мне так кажется, что спокойствие матери вам тут
решительно все равно, и вы только так говорите. - Ты не веришь?
- Вы говорите со мной решительно как с ребенком!
- Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там
за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так
далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь
сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до
сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты,
собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба!
ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет? - Поверьте, нет. Поверьте, не нахожу никакой чести называться
Версиловым. - О чести оставим; к тому же твой ответ непременно должен быть
демократичен; но если так, то за что же ты обвиняешь меня? - Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо было узнать и чего
я никак не мог понять до нее: это то, что не отдали же вы меня в сапожники,
следственно, я еще должен быть благодарен. Понять не могу, отчего я
неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровь
гордая говорит, Андрей Петрович? - Вероятно, нет. И, кроме того, согласись, что все твои выходки внизу,
вместо того чтоб падать на меня, как и предназначались тобою, тиранили и
терзали одну ее. Между тем, кажется, не тебе бы ее судить. Да и чем она
перед тобой виновата? Разъясни мне тоже, кстати, друг мой: ты для чего это и
с какою бы целью распространял и в школе, и в гимназии, и во всю жизнь свою,
и даже первому встречному, как я слышал, о своей незаконнорожденности? Я
слышал, что ты делал это с какою-то особенною охотою. А между тем все это
вздор и гнусная клевета: ты законнорожденный, Долгорукий, сын Макара Иваныча
Долгорукого, человека почтенного и замечательного умом и характером. Если же
ты получил высшее образование, то действительно благодаря бывшему помещику
твоему Версилову, но что же из этого выходит? Главное, провозглашая о своей
незаконнорожденности, что само собою уже клевета, ты тем самым разоблачал
тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать на суд
перед первою встречною грязью. Друг мой, это очень неблагородно, тем более
что твоя мать ни в чем не виновна лично: это характер чистейший, а если она
не Версилова, то единственно потому, что до сих пор замужем. - Довольно, я с вами совершенно согласен и настолько верю в ваш ум, что
вполне надеюсь, вы перестанете слишком уж долго распекать меня. Вы так
любите меру; а между тем есть мера всему, даже и внезапной любви вашей к
моей матери. Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть
четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положим, для
спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите,
несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего
отца — вот про этого Макара Иванова, странника. Я именно от вас бы хотел
услыхать о нем; я спросить вас давно намеревался. Расставаясь, и, может
быть, надолго, я бы очень хотел от вас же получить ответ и еще на вопрос:
неужели в целые эти двадцать лет вы не могли подействовать на предрассудки
моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим
цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды? О, я не про
чистоту ее говорю! Она и без того всегда была бесконечно выше вас
нравственно, извините, но… это лишь бесконечно высший мертвец. Живет лишь
один Версилов, а все остальное кругом него и все с ним связанное прозябает
под тем непременным условием, чтоб иметь честь питать его своими силами,
своими живыми соками. Но ведь была же и она когда-то живая? Ведь вы
что-нибудь полюбили же в ней? Ведь была же и она когда-то женщиной? - Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же
скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне
памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее
простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что
я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская
женщина — женщиной никогда не бывает. - Полька, француженка бывает? Или итальянка, страстная итальянка, вот
что способно пленить цивилизованного русского высшей среды, вроде Версилова? - Ну, мог ли я ожидать, что встречу славянофила? — рассмеялся Версилов.
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже
охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он пришел ко
мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать, а
наверно имея другие цели.
II.
- Мы все наши двадцать лет, с твоею матерью, совершенно прожили молча,
- начал он свою болтовню (в высшей степени выделанно и ненатурально), — и
все, что было у нас, так и произошло молча. Главным характером всего
двадцатилетия связи нашей было — безмолвие. Я думаю, мы даже ни разу не
поссорились. Правда, я часто отлучался и оставлял ее одну, но кончалось тем,
что всегда приезжал обратно. Nous revenons toujours, и это уж такое основное
свойство мужчин; у них это от великодушия. Если бы дело брака зависело от
одних женщин — ни одного бы брака не уцелело. Смирение, безответность,
приниженность и в то же время твердость, сила, настоящая сила — вот характер
твоей матери. Заметь, что это лучшая из всех женщин, каких я встречал на
свете. А что в ней сила есть — это я засвидетельствую: видал же я, как эта
сила ее питала. Там, где касается, я не скажу убеждений — правильных
убеждений тут быть не может, — но того, что считается у них убеждением, а
стало быть, по-ихнему, и святым, там просто хоть на муки. Ну, а сам можешь
заключить: похож ли я на мучителя? Вот почему я и предпочел почти во всем
замолчать, а не потому только, что это легче, и, признаюсь, не раскаиваюсь.
Таким образом, все обошлось само собою широко и гуманно, так что я себе даже
никакой хвалы не приписываю. Скажу кстати, в скобках, что почему-то
подозреваю, что она никогда не верила в мою гуманность, а потому всегда
трепетала; но, трепеща, в то же время не поддалась ни на какую культуру. Они
как-то это умеют, а мы тут чего-то не понимаем, и вообще они умеют лучше
нашего обделывать свои дела. Они могут продолжать жить по-своему в самых
ненатуральных для них положениях и в самых не ихних положениях оставаться
совершенно самими собой. Мы так не умеем. - Кто они? Я вас немного не понимаю.
- Народ, друг мой, я говорю про народ. Он доказал эту великую, живучую
силу и историческую широкость свою и нравственно, и политически. Но, чтобы
обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она ведь не все молчит;
твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только
время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее
приготовлял. К тому же возражения самые неожиданные. Опять-таки заметь, что
я совсем не называю ее дурой; напротив, тут своего рода ум, и даже
презамечательный ум; впрочем, ты уму-то, может быть, не поверишь… - Почему нет? Я вот только не верю тому, что вы сами-то в ее ум верите
в самом деле, и не притворяясь. - Да? Ты меня считаешь таким хамелеоном? Друг мой, я тебе немного
слишком позволяю… как балованному сыну… но пусть уже на этот раз так и
останется. - Расскажите мне про моего отца, если можете, правду.
- Насчет Макара Ивановича? Макар Иванович — это, как ты уже знаешь,
дворовый человек, так сказать, пожелавший некоторой славы… - Об заклад побьюсь, что вы ему в эту минуту в чем-нибудь завидуете!
- Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу
тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в
настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту минуту, в
тысячный раз может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назад
происшедшем. К тому же, видит бог, что все это произошло в высшей степени
нечаянно… ну а потом, сколько было в силах моих, и гуманно; по крайней
мере сколько я тогда представлял себе подвиг гуманности. О, мы тогда все
кипели ревностью делать добро, служить гражданским целям, высшей идее;
осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард, по крайней мере
некоторые из нас… Клянусь тебе. Нас было немного, но мы говорили хорошо и,
уверяю тебя, даже поступали иногда хорошо. - Это когда вы на плече-то рыдали?
- Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече
слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же
простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было
не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени;
мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не
знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических
случаях? - Я сейчас внизу немного расчувствовался, и мне очень стало стыдно,
взойдя сюда, при мысли, что вы подумаете, что я ломался. Это правда, что в
иных случаях хоть и искренно чувствуешь, но иногда представляешься; внизу
же, теперь, клянусь, все было натурально. - Именно это и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и
искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и было
со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что
Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был
остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю
только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень
хотелось. - Знаете, — прервал я его, — вы вот и теперь, говоря это, насмехаетесь.
И вообще, все время, пока вы говорили со мной, весь этот месяц, вы
насмехались. Зачем вы всегда это делали, когда говорили со мной? - Ты думаешь? — ответил он кротко, — ты очень мнителен; впрочем, если я
и засмеюсь, то не над тобой, или, по крайней мере, не над тобой одним, будь
покоен. Но я теперь не смеюсь, а тогда — одним словом, я сделал тогда все,
что мог, и, поверь, не в свою пользу. Мы, то есть прекрасные люди, в
противоположность народу, совсем не умели тогда действовать в свою пользу:
напротив, всегда себе пакостили сколько возможно, и я подозреваю, что это-то
и считалось у нас тогда какой-то «высшей и нашей же пользой», разумеется в
высшем смысле. Теперешнее поколение людей передовых несравненно нас
загребистее. Я тогда, еще до греха, объяснил Макару Ивановичу все с
необыкновенною прямотой. Я теперь согласен, что многое из того не надо было
объяснять вовсе, тем более с такой прямотой: не говоря уже о гуманности,
было бы даже вежливее; но поди удержи себя, когда, растанцевавшись,
захочется сделать хорошенькое па? А может быть, таковы требования
прекрасного и высокого в самом деле, я этого во всю жизнь не мог разрешить.
Впрочем, это слишком глубокая тема для поверхностного разговора нашего, но
клянусь тебе, что я теперь иногда умираю от стыда, вспоминая. Я тогда
предложил ему три тысячи рублей, и, помню, он все молчал, а только я
говорил. Представь себе, мне вообразилось, что он меня боится, то есть моего
крепостного права, и, помню, я всеми силами старался его ободрить; я его
уговаривал, ничего не опасаясь, высказать все его желания, и даже со
всевозможною критикой. В виде гарантии я давал ему слово, что если он не
захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и
вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо,
и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется
теми же тремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я
сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек. Mon ami, я бы не взял
с собой в Италию mademoiselle Сапожкову, будь уверен: я был чрезвычайно чист
в те минуты. И что же? Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так и
сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже
в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою
бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила. Я тогда
мельком увидал себя в зеркале и забыть не могу. Вообще они, когда ничего не
говорят — всего хуже, а это был мрачный характер, и, признаюсь, я не только
не доверял ему, призывая в кабинет, но ужасно даже боялся: в этой среде есть
характеры, и ужасно много, которые заключают в себе, так сказать,
олицетворение непорядочности, а этого боишься пуще побоев. Sic. И как я
рисковал, как рисковал! Ну что, если б он закричал на весь двор, завыл, сей
уездный Урия, — ну что бы тогда было со мной, с таким малорослым Давидом, и
что бы я сумел тогда сделать? Вот потому-то я и пустил прежде всего три
тысячи, это было инстинктивно, но я, к счастью, ошибся: этот Макар Иванович
был нечто совсем другое… - Скажите, грех был? Вы сказали сейчас, что позвали мужа еще до греха?
- То есть, видишь ли, это как разуметь…
- Значит, был. Вы сказали сейчас, что вы в нем ошиблись, что это было
нечто другое; что же другое? - А что именно, я и до сих пор не знаю. Но что-то другое, и, знаешь,
даже весьма порядочное; заключаю потому, что мне под конец стало втрое при
нем совестнее. Он на другой же день согласился на вояж, без всяких слов,
разумеется не забыв ни одной из предложенных мною наград. - Деньги взял?
- Еще как! И знаешь, мой друг, в этом пункте даже совсем Удивил меня.
Трех тысяч у меня тогда в кармане, разумеется, не случилось, но я достал
семьсот рублей и вручил ему их на первый случай, и что же? Он две тысячи
триста остальных стребовал же с меня, в виде заемного письма, для верности,
на имя одного купца. Потом, через два года, он по этому письму стребовал с
меня уже деньги судом и с процентами, так что меня опять удивил, тем более
что буквально пошел сбирать на построение божьего храма, и с тех пор вот уже
двадцать лет скитается. Не понимаю, зачем страннику столько собственных
денег… деньги такая светская вещь… Я, конечно, предлагал их в ту минуту
искренно и, так сказать, с первым пылом, но потом, по прошествии столь
многих минут, я, естественно, мог одуматься… и рассчитывал, что он по
крайней мере меня пощадит… или, так сказать, нас пощадит, нас с нею,
подождет хоть по крайней мере. Однако даже не подождал…
(Сделаю здесь необходимое нотабене: (5) если бы случилось, что мать
пережила господина Версилова, то осталась бы буквально без гроша на старости
лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные
процентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в
прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще
время.) - Вы раз говорили, что Макар Иванович приходил к вам несколько раз на
побывку и всегда останавливался на квартире у матушки? - Да, мой друг, и я, признаюсь, сперва ужасно боялся этих посещений. Во
весь этот срок, в двадцать лет, он приходил всего раз шесть или семь, и в
первые разы я, если бывал дома, прятался. Даже не понимал сначала, что это
значит и зачем он является? Но потом, по некоторым соображениям, мне
показалось, что это было вовсе не так глупо с его стороны. Потом, случайно,
я как-то вздумал полюбопытствовать и вышел поглядеть на него и, уверяю тебя,
вынес преоригинальное впечатление. Это уже в третье или четвертое его
посещение, именно в ту эпоху, когда я поступал в мировые посредники и когда,
разумеется, изо всех сил принялся изучать Россию. Я от него услышал даже
чрезвычайно много нового. Кроме того, встретил в нем именно то, чего никак
не ожидал встретить: какое-то благодушие, ровность характера и, что всего
удивительнее, чуть не веселость. Ни малейшего намека на то (tu comprends?) и
в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без
глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря
на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных
русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские
люди». При этом чрезвычайно мало о религии, если только не заговоришь сам, и
премилые даже рассказы в своем роде о монастырях и монастырской жизни, если
сам полюбопытствуешь. А главное — почтительность, эта скромная
почтительность, именно та почтительность, которая необходима для высшего
равенства, мало того, без которой, по-моему, не достигнешь и первенства. Тут
именно, через отсутствие малейшей заносчивости, достигается высшая
порядочность и является человек, уважающий себя несомненно и именно в своем
положении, каково бы оно там ни было и какова бы ни досталась ему судьба.
Эта способность уважать себя именно в своем положении — чрезвычайно редка на
свете, по крайней мере столь же редка, как и истинное собственное
достоинство… Ты сам увидишь, коль поживешь. Но всего более поразило меня
впоследствии, и именно впоследствии, а не вначале (прибавил Версилов) — то,
что этот Макар чрезвычайно осанист собою и, уверяю тебя, чрезвычайно красив.
Правда, стар, но Смуглолиц, высок и прям, прост и важен; я даже подивился
моей бедной Софье, как это она могла тогда предпочесть меня; тогда ему было
пятьдесят, но все же он был такой молодец, а я перед ним такой вертун.
Впрочем, помню, он уже и тогда был непозволительно сед, стало быть, таким же
седым на ней и женился… Вот разве это повлияло.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда
нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить
нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара
Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не
зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит
очень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.
III.
Не понимаю, почему вдруг тогда на меня нашло страшное озлобление.
Вообще, я с большим неудовольствием вспоминаю о некоторых моих выходках в те
минуты; я вдруг встал со стула.
- Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли, главное, с тем,
чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей
подумать; не угодно ли вам оставить меня одного?
Он слегка покраснел и встал с места: - Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем, до свиданья;
насильно мил не будешь. Я позволю себе только один вопрос: ты действительно
хочешь оставить князя? - Ага! Я так и знал, что у вас особые цели…
- То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя,
имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы
тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я,
напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так
поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне
с матерью помогать тебе. - Я вас не люблю, Версилов.
- И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что не мог передать тебе
этого имени, ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если уж
есть вина, не правда ли? Но, опять-таки, не мог же я жениться на замужней,
сам рассуди. - Вот почему, вероятно, и хотели жениться на незамужней?
Легкая судорога прошла по лицу его. - Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же
выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты
наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь
ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать
участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда
видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все
пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса. - Князь именно сегодня говорил, что вы любитель неоперившихся девочек.
- Это князь говорил?
- Да, слушайте, хотите, я вам скажу в точности, для чего вы теперь ко
мне приходили? Я все это время сидел и спрашивал себя: в чем тайна этого
визита и наконец, кажется, теперь догадался.
Он было уже выходил, но остановился и повернул ко мне голову в
ожидании. - Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне,
попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи
Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь
догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же
в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова
уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после
Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли? - И я, придя к тебе, хотел заставить тебя о чем-нибудь проболтаться?
- Сами знаете.
Он очень побледнел. - Это ты не сам собою догадался; тут влияние женщины; и сколько уже
ненависти в словах твоих — в грубой догадке твоей! - Женщины? А я эту женщину как раз видел сегодня! Вы, может быть,
именно чтоб шпионить за ней, и хотите меня оставить у князя? - Однако вижу, что ты чрезвычайно далеко уйдешь по новой своей дороге.
Уж не это ли «твоя идея»? Продолжай, мой друг, ты имеешь несомненные
способности по сыскной части. Дан талант, так надо усовершенствовать.
Он приостановился перевести дыхание. - Берегитесь, Версилов, не делайте меня врагом вашим!
- Друг мой, последние свои мысли в таких случаях никто не высказывает,
а бережет про себя. А затем, посвети мне, прошу тебя. Ты хоть мне и враг, но
не до такой же, вероятно, степени, чтоб пожелать мне сломать себе шею.
Tiens, mon ami, вообрази, — продолжал он спускаясь, — а ведь я весь этот
месяц принимал тебя за добряка. Ты так хочешь жить и так жаждешь жить, что
дай, кажется, тебе три жизни, тебе и тех будет мало: это у тебя на лице
написано; ну, а такие большею частью добряки. И вот как же я ошибся!
IV.
Не могу выразить, как сжалось у меня сердце, когда я остался один:
точно я отрезал живьем собственный кусок мяса! Для чего я так вдруг
разозлился и для чего так обидел его — так усиленно и нарочно, — я бы не мог
теперь рассказать, конечно и тогда тоже. И как он побледнел! И что же: эта
бледность, может быть, была выражением самого искреннего и чистого чувства и
самой глубокой горести, а не злости и не обиды. Мне всегда казалось, что
бывали минуты, когда он очень любил меня. Почему, почему не верить мне
теперь этому, тем более что уже так многое совершенно объяснено теперь?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от
внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у
Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и
ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я
ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел
его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
И наконец, опять странность: опять он повторял слово в слово мою мысль
(о трех жизнях), которую я высказал давеча Крафту, главное моими же словами.
Совпадение слов опять-таки случай, но все-таки как же знает он сущность моей
природы: какой взгляд, какая угадка! Но, если так понимает одно, зачем же
совсем не понимает другого? И неужели он не ломался, а и в самом деле не в
состоянии был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно было, что
не рождения моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю
жизнь надо было, всего человека, отца, и что эта мысль вошла уже в кровь
мою? Неужели же такой тонкий человек настолько туп и груб? А если нет, то
зачем же он меня бесит, зачем притворяется?