Глава девятая
I.
День закончился катастрофой, но оставалась ночь, и вот что я запомнил
из этой ночи.
Я думаю, был первый час в начале, когда я очутился на улице. Ночь была
ясная, тихая и морозная. Я почти бежал, страшно торопился, но — совсем не
домой. «Зачем домой? разве теперь может быть дом? В доме живут, я завтра
проснусь, чтоб жить, — а разве это теперь возможно? Жизнь кончена, жить
теперь уже совсем нельзя». И вот я брел по улицам, совсем не разбирая, куда
иду, да и не знаю, хотел ли куда добежать? Мне было очень жарко, и я
поминутно распахивал тяжелую енотовую мою шубу. «Теперь уже никакое
действие, казалось мне в ту минуту, не может иметь никакой цели». И странно:
мне все казалось, что все кругом, Даже воздух, которым я дышу, был как будто
с иной планеты, точно я вдруг очутился на Луне. Все это — город, прохожие,
тротуар, по которому я бежал, — все это было уже не мое. «Вот это —
Дворцовая площадь, вот это — Исаакий, — мерещилось мне, — но теперь мне до
них никакого дела»; все как-то отчудилось, все это стало вдруг не мое. «У
меня мама, Лиза — ну что ж, что мне теперь Лиза и мать? Все кончилось, все
разом кончилось, кроме одного: того, что я — вор навечно».
«Чем доказать, что я — не вор? Разве это теперь возможно? Уехать в
Америку? Ну что ж этим докажешь? Версилов первый поверит, что я украл!
«Идея»? Какая «идея»? Что теперь «идея»? Через пятьдесят лет, через сто лет
я буду идти, и всегда найдется человек, который скажет, указывая на меня:
«Вот это — вор». Он начал с того «свою идею», что украл деньги с рулетки…»
Была ли во мне злоба? Не знаю, может быть, была. Странно, во мне всегда
была, и, может быть, с самого первого детства, такая черта: коли уж мне
сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов,
то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться
оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня,
так я еще пуще сам унижусь, вот смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел
показать, что я — лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же сам вошел
тогда в роль лакея. Я не только подавал ему одеваться, но я сам схватывал
щетку и начинал счищать с него последние пылинки, вовсе уже без его просьбы
или приказания, сам гнался иногда за ним со щеткой, в пылу лакейского
усердия, чтоб смахнуть какую-нибудь последнюю соринку с его фрака, так что
он сам уже останавливал меня иногда: «Довольно, довольно, Аркадий,
довольно». Он придет, бывало, снимет верхнее платье — а я его вычищу,
бережно сложу и накрою клетчатым шелковым платочком. Я знаю, что товарищи
смеются и презирают меня за это, отлично знаю, но мне это-то и любо: «Коли
захотели, чтоб я был лакей, ну так вот я и лакей, хам — так хам и есть».
Пассивную ненависть и подпольную злобу в этом роде я мог продолжать годами.
И что же? У Зерщикова я крикнул на всю залу, в совершенном исступлении:
«Донесу на всех, рулетка запрещена полицией!» И вот клянусь, что и тут было
нечто как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором, убили — «ну
так знайте же все, что вы угадали, я — не только вор, но я — и доносчик!»
Припоминая теперь, я именно так подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не
до анализа; крикнул я тогда без намерения, даже за секунду не знал, что так
крикну: само крикнулось — уж черта такая в душе была.
Когда я бежал, несомненно начинался уже бред, но я очень вспоминаю, что
действовал сознательно. А между тем твердо говорю, что целый цикл идей и
заключений был для меня тогда уже невозможен; я даже и в те минуты
чувствовал про себя сам, что «одни мысли я могу иметь, а других я уже никак
не могу иметь». Равно и некоторые решения мои, хотя и при ясном сознании,
могли не иметь в себе тогда ни малейшей логики. Мало того, я очень хорошо
помню, что я мог в иные минуты вполне сознавать нелепость иного решения и в
то же время с полным сознанием тут же приступить к его исполнению. Да,
преступление навертывалось в ту ночь и только случайно не совершилось.
Мне мелькнуло вдруг тогда словцо Татьяны Павловны о Версилове: «Пошел
бы на Николаевскую дорогу и положил бы голову на рельсы: там бы ему ее и
оттяпали». Эта мысль на мгновение овладела всеми моими чувствами, но я мигом
и с болью прогнал ее: «Положить голову на рельсы и умереть, а завтра скажут:
это оттого он сделал, что украл, сделал от стыда, — нет, ни за что!» И вот в
это мгновение, помню, я ощутил вдруг один миг страшной злобы. «Что ж? —
пронеслось в уме моем, — оправдаться уж никак нельзя, начать новую жизнь
тоже невозможно, а потому — покориться, стать лакеем, собакой, козявкой,
доносчиком, настоящим уже доносчиком, а самому потихоньку приготовляться и
когда-нибудь — все вдруг взорвать на воздух, все уничтожить, всех, и
виноватых и невиноватых, и тут вдруг все узнают, что это — тот самый,
которого назвали вором… а там уж и убить себя».
Не помню, как я забежал в переулок, где-то близко от Конногвардейского
бульвара. В переулке этом с обеих сторон, почти на сотню шагов, шли высокие
каменные стены — заборы задних дворов. За одной стеной слева я увидел
огромный склад дров, длинный склад, точно на дровяном дворе, и с лишком на
сажень превышавший стену. Я вдруг остановился и начал обдумывать. В кармане
со мной были восковые спички в маленькой серебряной спичечнице. Повторяю, я
вполне отчетливо сознавал тогда то, что обдумывал и что хотел сделать, и так
припоминаю и теперь, но для чего я хотел это сделать — не знаю, совсем не
знаю. Помню только, что мне очень вдруг захотелось. «Взлезть на забор очень
можно», — рассуждал я; как раз тут в двух шагах очутились и стене ворота,
должно быть наглухо запертые по целым месяцам. «Став на уступ внизу, —
раздумывал я далее, — можно, схватившись за верх ворот, взлезть на самую
стену — и никто не приметит, никого нет, тишина! А там я усядусь на верху
стены и отлично зажгу дрова, даже не сходя вниз можно, потому что дрова
почти соприкасаются со стеной. От холода еще сильнее будут гореть, стоит
только рукой достать одно березовое полено… да и незачем совсем доставать
полено: можно прямо, сидя на стене, содрать рукой с березового полена
бересту и на спичке зажечь ее, зажечь и пропихнуть в дрова — вот и пожар. А
я соскочу вниз и уйду; даже и бежать не надо, потому что долго еще не
заметят…» Так я это все рассудил и — вдруг совсем решился. Я ощутил
чрезвычайное удовольствие, наслаждение и полез. Я лазить умел отлично:
гимнастика была моею специальностью еще в гимназии, но я был в калошах, и
дело оказалось труднее. Однако ж я успел-таки уцепиться рукой за один едва
ощущаемый выступ вверху и приподнялся, другую руку замахнул было, чтоб
ухватиться уже за верх стены, но тут вдруг оборвался и навзничь полетел
вниз. Полагаю, что я стукнулся о землю затылком и, должно быть, минуту или
две пролежал без сознания. Очнувшись, я машинально запахнул на себе шубу,
вдруг ощутив нестерпимый холод, и, еще плохо сознавая, что делаю, пополз в
угол ворот и там присел, съежившись и скорчившись, в углублении между
воротами и выступом стены. Мысли мои мешались, и, вероятно, я очень быстро
задремал. Как сквозь сон теперь вспоминаю, что вдруг раздался в ушах моих
густой, тяжелый колокольный звон, и я с наслаждением стал к нему
прислушиваться.
II.
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три
секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг
различил, что это ведь — звон знакомый, что звонят у Николы, в красной
церкви напротив Тушара, — в старинной московской церкви, которую я так
помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «в
столпах», — и что теперь только что минула святая неделя и на тощих березках
в палисаднике тушаровского дома уже трепещут новорожденные зелененькие
листочки. Яркое предвечернее солнце льет косые свои лучи в нашу классную
комнату, а у меня, в моей маленькой комнатке налево, куда Тушар отвел меня
еще год назад от «графских и сенаторских детей», сидит гостья. Да, у меня,
безродного, вдруг очутилась гостья — в первый раз с того времени, как я у
Тушара. Я тотчас узнал эту гостью, как только она вошла: это была мама, хотя
с того времени, как она меня причащала в деревенском храме и голубок
пролетел через купол, я не видал уж ее ни разу. Мы сидели вдвоем, и я
странно к ней приглядывался. Потом, уже спустя много лет, я узнал, что она
тогда, оставшись без Версилова, уехавшего вдруг за границу, прибыла в Москву
на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой от тех, которым поручено
было тогда о ней попечение, и это единственно чтоб со мной повидаться.
Странно было и то, что, войдя и поговорив с Тушаром, она ни слова не сказала
мне самому, что она — моя мать. Она сидела о подле меня, и, помню, я даже
удивлялся, что она мало так говорит. С ней был узелок, и она развязала его:
в нем оказалось шесть апельсинов, несколько пряников и два обыкновенных
французских хлеба. Я обиделся на французские хлебы и с ущемленным видом
ответил, что здесь у нас «пища» очень хорошая и нам каждый день дают к чаю
по целой французской булке.
- Все равно, голубчик, я ведь так по простоте подумала: «Может, их там,
в школе-то, худо кормят», не взыщи, родной. - И Антонине Васильевне (жене Тушара) обидно станет-с. Товарищи тоже
будут надо мною смеяться… — Не примешь, что ли, может, и скушаешь? - Пожалуй, оставьте-с…
А к гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряники лежали передо
мной на столике, а я сидел, потупив глаза, но с большим видом собственного
достоинства. Кто знает, может быть, мне очень хотелось тоже не скрыть от
нее, что визит ее меня даже перед товарищами стыдит; хоть капельку показать
ей это, чтоб поняла: «Вот, дескать, ты меня срамишь и даже сама не понимаешь
того». О, я уже тогда бегал со щеткой за Тушаром смахивать с него пылинки!
Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только
что она уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства
не было к ней в моем сердце. Искоса только я оглядывал ее темненькое
старенькое платьице, довольно грубые, почти рабочие руки, совсем уж грубые
ее башмаки и сильно похудевшее лицо; морщинки уже прорезывались у нее на
лбу, хотя Антонина Васильевна и сказала мне потом, вечером, по ее уходе:
«Должно быть, ваша maman была когда-то очень недурна собой».
Так мы сидели, и вдруг Агафья вошла с подносом, на котором была чашка
кофею. Было время послеобеденное, и Тушары всегда в этот час пили у себя в
своей гостиной кофей. Но мама поблагодарила и чашку не взяла: как узнал я
после, она совсем тогда не пила кофею, производившего у ней сердцебиение.
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя,
видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно
говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и
европейским понятиям. А мама-то как нарочно и отказалась.
Меня позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадки и книги и
показать маме: «чтоб она видела, сколько успели вы приобрести в моем
заведении». Тут Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливо
процедила мне с своей стороны: - Кажется, вашей maman не понравился наш кофей.
Я набрал тетрадок и понес их к дожидавшейся маме мимо столпившихся в
классной и подглядывавших нас с мамой «графских и сенаторских детей». И вот,
мне даже понравилось исполнить приказание Тушара в буквальной точности. Я
методически стал развертывать мои тетрадки и объяснять: «Вот это — уроки из
французской грамматики, вот это — упражнение под диктант, вот тут спряжение
вспомогательных глаголов avoir и кtre, вот тут по географии, описание
главных городов Европы и всех частей света» и т. д., и т. д. Я с полчаса или
больше объяснял ровным, маленьким голоском, благонравно потупив глазки. Я
знал, что мама ничего не понимает в науках, может быть, даже писать не
умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась. Но утомить ее я не смог, — она
все слушала, не прерывая меня, с чрезвычайным вниманием и даже с
благоговением, так что мне самому наконец наскучило, и я перестал; взгляд ее
был, впрочем, грустный, и что-то жалкое было в ее лице.
Она поднялась наконец уходить; вдруг вошел сам Тушар и с дурацки-важным
видом спросил ее; довольна ли она успехами своего сына? Мама начала
бессвязно бормотать и благодарить; подошла и Антонина Васильевна. Мама стала
просить их обоих «не оставить сиротки, все равно он что сиротка теперь,
окажите благодеяние ваше…» — и она со слезами на глазах поклонилась им
обоим, каждому раздельно, каждому глубоким поклоном, именно как кланяются
«из простых», когда приходят просить о чем-нибудь важных господ. Тушары
этого даже не ожидали, а Антонина Васильевна, видимо, была смягчена и,
конечно, тут же изменила свое заключение насчет чашки кофею. Тушар, с
усиленною важностию, гуманно ответил, что он «детей не рознит, что все здесь - его дети, а он — их отец, что я у него почти на одной ноге с сенаторскими
и графскими детьми, и что это надо ценить», и проч., и проч. Мама только
кланялась, но, впрочем, конфузилась, наконец обернулась ко мне и со слезами,
блеснувшими на глазах, проговорила: «Прощай, голубчик!»
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо
хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало
ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она,
что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам,
направилась выходить. Я стоял. - Mais suivez donc votre mиre, — проговорила Антонина Васильевна, — il
n’a pas de c_ur cet enfant!
Тушар в ответ ей пожал плечами, что, конечно, означало: «недаром же,
дескать, я третирую его как лакея».
Я послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я знал, что они все
там смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко
на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно
гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мне
обо руки на голову и заплакала над моей головой. - Маменька, полноте-с… стыдно… ведь они из окошка теперь это
видят-с…
Она вскинулась и заторопилась: - Ну, господи… ну, господь с тобой… ну, храни тебя ангелы небесные,
пречестная мать, Николай-угодник… Господи, господи! — скороговоркой
повторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить
крестов, — голубчик ты мой, милый ты мой! Да постой, голубчик…
Она поспешно сунула руку в карман и вынула платочек, синенький
клетчатый платочек с крепко завязанным на кончике узелочком и стала
развязывать узелок… но он не развязывался… - Ну, все равно, возьми и с платочком, чистенький, пригодится, может,
четыре двугривенных тут, может, понадобятся, прости, голубчик, больше-то как
раз сама не имею… прости, голубчик.
Я принял платочек, хотел было заметить, что нам «от господина Тушара и
Антонины Васильевны очень хорошее положено содержание и мы ни в чем не
нуждаемся», но удержался и взял платочек.
Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг — и
вдруг поклонилась и мне точно так же, как наверху Тушарам, — глубоким,
медленным, длинным поклоном — никогда не забуду я этого! Так я и вздрогнул и
сам не знал отчего. Что она хотела сказать этим поклоном: «вину ли свою
передо мной признала?» — как придумалось мне раз уже очень долго спустя — не
знаю. Но тогда мне тотчас же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудова
смотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить начнет».
Она наконец ушла. Апельсины и пряники поели еще до моего прихода
сенаторские и графские дети, а четыре двугривенных у меня тотчас же отнял
Ламберт; на них накупили они в кондитерской пирожков и шоколаду и даже меня
не попотчевали.
Прошли целые полгода, и наступил уже ветреный и ненастный октябрь. Я
про маму совсем забыл. О, тогда ненависть, глухая ненависть ко всему уже
проникла в мое сердце, совсем напитала его; я хоть и обчищал щеткой Тушара
по-прежнему, но уже ненавидел его изо всех сил и каждый день все больше и
больше. И вот тогда, как-то раз в грустные вечерние сумерки, стал я однажды
перебирать для чего-то в моем ящике и вдруг, в уголку, увидал синенький
батистовый платочек ее; он так и лежал с тех нор, как я его тогда сунул. Я
вынул его и осмотрел даже с некоторым любопытством; кончик платка сохранял
еще вполне след бывшего узелка и даже ясно отпечатавшийся кругленький оттиск
монетки; я, впрочем, положил платок на место и задвинул ящик. Это было под
праздник, и загудел колокол ко всенощной. Воспитанники уже с после обеда
разъехались по домам, но на этот раз Ламберт остался на воскресенье, не
знаю, почему за ним не прислали. Он хоть и продолжал меня тогда бить, как и
прежде, но уже очень много мне сообщал и во мне нуждался. Мы проговорили
весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот, ни другой из нас не
видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том, как хорошо было бы
завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим
разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень
любил слушать. Этот же раз мне стало вдруг нестерпимо, и я сказал ему, что у
меня болит голова. В десять часов мы легли спать; я завернулся с головой в
одеяло и из-под подушки вытянул синенький платочек: я для чего-то опять
сходил, час тому назад, за ним в ящик и, только что постлали наши постели,
сунул его под подушку. Я тотчас прижал его к моему лицу и вдруг стал его
целовать. «Мама, мама», — шептал я, вспоминая, и всю грудь мою сжимало, как
в тисках. Я закрывал глаза и видел ее лицо с дрожащими губами, когда она
крестилась на церковь, крестила потом меня, а я говорил ей: «Стыдно,
смотрят». «Мамочка, мама, раз-то в жизни была ты у меня… Мамочка, где ты
теперь, гостья ты моя далекая? Помнишь ли ты теперь своего бедного мальчика,
к которому приходила… Покажись ты мне хоть разочек теперь, приснись ты мне
хоть во сне только, чтоб только я сказал тебе, как люблю тебя, только чтоб
обнять мне тебя и поцеловать твои синенькие глазки, сказать тебе, что я
совсем тебя уж теперь не стыжусь, и что я тебя и тогда любил, и что сердце
мое ныло тогда, а я только сидел как лакей. Не узнаешь ты, мама, никогда,
как я тебя тогда любил! Мамочка, где ты теперь, слышишь ли ты меня? Мама,
мама, а помнишь голубочка в деревне?..» - Ах черт… Чего он! — ворчит с своей кровати Ламберт, — постой, я
тебе! Спать не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и
начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в
которое укутался с головой. - Хнычешь, чего ты хнычешь, дурак, духгак! Вот тебе! — и он бьет меня,
он больно ударяет меня кулаком в спину, в бок, все больней и больней, и… и
я вдруг открываю глаза…
Уже сильно рассветает, иглистый мороз сверкает на снегу, на стене… Я
сижу, скорчившись, еле живой, окоченев в моей шубе, а кто-то стоит надо
мной, будит меня, громко ругая и больно ударяя меня в бок носком правой
ноги. Приподымаюсь, смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей
шапке, с черными глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами, с
горбатым носом, с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо
как маска… Он очень близко наклонился ко мне, и морозный пар вылетает из
его рта с каждым его дыханием: - Замерзла, пьяная харя, духгак! Как собака замерзнешь, вставай!
Вставай! - Ламберт! — кричу я.
- Кто ты такой?
- Долгорукий!
- Какой такой черт Долгорукий?
- Просто Долгорукий!.. Тушар… Вот тот, которому ты вилку в бок в
трактире всадил!.. - Га-а-а! — вскрикивает он, улыбаясь какой-то длинной, вспоминающей
улыбкой (да неужто же он позабыл меня!). — Га! Так это ты, ты!
Он поднимает меня, ставит на ноги; я еле стою, еле двигаюсь, он ведет
меня, придерживая рукой. Он заглядывает мне в глаза, как бы соображая и
припоминая и слушая меня изо всех сил, а я лепечу тоже изо всех сил,
беспрерывно, без умолку, и так рад, так рад, что говорю, и рад тому, что это - Ламберт. Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я
бросился к нему в ту минуту, что принял его за человека совсем из другого
мира, — не знаю, — не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему не
рассуждая. Что говорил я тогда, я совсем не помню, и вряд ли складно хоть
сколько-нибудь, вряд ли даже слова выговаривал ясно; но он очень слушал. Он
схватил первого попавшегося извозчика, и через несколько минут я сидел уже в
тепле, в его комнате.
III.
У всякого человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь
воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или
наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из
ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или
что-нибудь в этом роде. Я до сих пор наклонен смотреть на эту встречу мою с
Ламбертом как на нечто даже пророческое… судя по крайней мере по
обстоятельствам и последствиям встречи. Все это произошло, впрочем, по
крайней мере с одной стороны, в высшей степени натурально: он просто
возвращался с одного ночного своего занятия (какого — объяснится потом),
полупьяный, и в переулке, остановись у ворот на одну минуту, увидел меня.
Был же он в Петербурге всего только еще несколько дней.
Комната, в которой я очутился, была небольшой, весьма нехитро
меблированный нумер обыкновенного петербургского шамбргарни (7) средней
руки. Сам Ламберт был, впрочем, превосходно и богато одет. На полу валялись
два чемодана, наполовину лишь разобранные. Угол комнаты был загорожен
ширмами, закрывавшими кровать.
- Alphonsine! — крикнул Ламберт.
- Prйsente! — откликнулся из-за ширм дребезжащий женский голос с
парижским акцентом, и не более как через две минуты выскочила mademoiselle
Alphonsine, наскоро одетая, в распашонке, только что с постели, — странное
какое-то существо, высокого роста и сухощавая, как щепка, девица, брюнетка,
с длинной талией, с длинным лицом, с прыгающими глазами и с ввалившимися
щеками, — страшно износившееся существо! - Скорей! (я перевожу, а он ей говорил по-французски), у них там уж
должен быть самовар; живо кипятку, красного вина и сахару, стакан сюда,
скорей, он замерз, это — мой приятель… проспал ночь на снегу. - Malheureux! — вскричала было она, с театральным жестом всплеснув
руками. - Но-но! — прикрикнул на нее Ламберт, словно на собачонку, и пригрозил
пальцем; она тотчас оставила жесты и побежала исполнять приказание.
Он меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал лоб, виски.
«Странно, — ворчал он, — как ты не замерз… впрочем, ты весь был закрыт
шубой, с головой, как в меховой норе сидел…»
Горячий стакан явился, я выхлебнул его с жадностью, и он оживил меня
тотчас же; я опять залепетал; я полулежал в углу на диване и все говорил, —
я захлебывался говоря, — но что именно и как я рассказывал, опять-таки
совсем почти не помню; мгновениями и даже целыми промежутками совсем забыл.
Повторю: понял ли он что тогда из моих рассказов — не знаю; но об одном я
догадался потом уже ясно, а именно: он успел понять меня ровно настолько,
чтоб вывести заключение, что встречей со мной ему пренебрегать не следует…
Потом объясню в своем месте, какой он мог иметь тут расчет.
Я не только был оживлен ужасно, но минутами, кажется, весел. Припоминаю
солнце, вдруг осветившее комнату, когда подняли шторы, и затрещавшую печку,
которую кто-то затопил, — кто и как — не запомню. Памятна мне тоже черная
крошечная болонка, которую держала mademoiselle Alphonsine в руках,
кокетливо прижимая ее к своему сердцу. Эта болонка как-то уж очень меня
развлекала, так даже, что я переставал рассказывать и раза два потянулся к
ней, но Ламберт махнул рукой, и Альфонсина с своей болонкой мигом
стушевалась за ширмы.
Сам он очень молчал, сидел напротив меня и, сильно наклонившись ко мне,
слушал не отрываясь; порой улыбался длинной, долгой улыбкой, скалил зубы и
прищуривал глаза, как бы усиленно соображая и желая угадать. Я сохранил
ясное воспоминание лишь о том, что когда рассказывал ему о «документе», то
никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по лицу его
слишком видел, что он никак не может понять меня, но что ему очень бы
хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было
опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал тему и
забывал, о чем говорил. Сколько времени мы просидели и проговорили так — я
не знаю и даже сообразить не могу. Он вдруг встал и позвал Альфонсину: - Ему надо покой; может, надо будет доктора. Что спросит — все
исполнять, то есть… vous comprenez, ma fille? vous avez l’argent, нет?
Вот! — И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: Vous
comprenez! vous comprenez! — повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря
брови. Я видел, что она страшно перед ним трепетала. - Я приду; а ты всего лучше выспись, — улыбнулся он мне и взял шапку.
- Mais vous n’avez pas dormi du tout, Maurice! — патетически прокричала
было Альфонсина. - Taisez-vous, je dormirai aprиs, — и он вышел.
- Sauvйe! — патетически прошептала она, показав мне вслед ему рукой. —
Monsieur, monsieur! — задекламировала она тотчас же, став в позу среди
комнаты, — jamais homme ne fut si cruel, si Bismark, que cet кtre, qui
regarde uno femme comme une saletй de hasard. Une femme, qu’est-ce que зa
dans notre йpoque? «Tue-la!» — voilа le dernier mot de l’Acadйmie
franзaise!..
Я выпучил на нее глаза; у меня в глазах двоилось, мне мерещились уже
две Альфонсины… Вдруг я заметил, что она плачет, вздрогнул и сообразил,
что она уже очень давно мне говорит, а я, стало быть, в это время спал или
был без памяти. - …Hйlas! de quoi m’aurait servi de le dйcouvrir plutфt, — восклицала
она, — et n’aurais-je pas autant gagnй а tenir ma honte cachйe toute ma vie?
Peut-кtre, n’est-il pas honnкte а une demoiselle de s’expliquer si librement
devant monsieur, mais enfin je vous avoue que s’il m’йtait permis de vouloir
quelque chose, oh, ce serait de lui plonger au c_ur mon couteau, mais en
dйtournant les yeux, de peur que son regard exйcrable ne fоt trembler mon
bras et ne glaзвt mon courage! Il a assassinй ce pope russe, monsieur, il
lui arracha sa barbe rousse pour la vendre а un artiste en cheveux au pont
des Marйchaux, tout prиs de la Maison de monsieur Andrieux — hautes
nouveautйs, articles de Paris, linge, chemises, vous savez, n’est-ce pas?..
Oh, monsieur, quand l’amitiй rassemble а table йpouse, enfants, s_urs, amis,
quand une vive allйgresse enflamme mon c_ur, je vous le demande, monsieur:
est-il bonheur prйfйrable а celui dont tout jouit? Mais il rit, monsieur, ce
monstre exйcrable et inconcevable et si ce n’йtait pas par l’entremise de
monsieur Andrieux, jamais, oh, jamais je ne serais… Mais quoi, monsieur,
qu’avez vous, monsieur?
Она бросилась ко мне: со мной, кажется, был озноб, а может, и обморок.
Не могу выразить, какое тяжелое, болезненное впечатление производило на меня
это полусумасшедшее существо. Может быть, она вообразила, что ей велено
развлекать меня: по крайней мере она не отходила от меня ни на миг. Может
быть, она когда-нибудь была на сцене; она страшно декламировала, вертелась,
говорила без умолку, а я уже давно молчал. Все, что я мог понять из ее
рассказов, было то, что она как-то тесно связана с каким-то «la Maison de
monsieur Andrieux — hautes nouveautйs, articles de Paris, etc.», и даже
произошла, может быть, из la Maison de monsieur Andrieux, но она была как-то
отторгнута навеки от monsieur Andrieux, par ce monstre furieux et
inconcevable, и вот в том-то и заключалась трагедия… Она рыдала, но мне
казалось, что это только так, для порядка, и что она вовсе не плачет; порой
мне чудилось, что она вдруг вся, как скелет, рассыплется; она выговаривала
слова каким-то раздавленным, дребезжащим голосом; слово prйfйrable,
например, она произносила prйfй-a-able и на слоге а словно блеяла как овца.
Раз очнувшись, я увидел, что она делает среди комнаты пируэт, но она не
танцевала, а относился этот пируэт как-то тоже к рассказу, а она только
изображала в лицах. Вдруг она бросилась и раскрыла маленькое, старенькое
расстроенное фортепьянце, бывшее в комнате, забренчала и запела… Кажется,
я минут на десять или более забылся совсем, заснул, но взвизгнула болонка, и
я очнулся: сознание вдруг на мгновение воротилось ко мне вполне и осветило
меня всем своим светом; я вскочил в ужасе.
«Ламберт, я у Ламберта!» — подумал я и, схватив шапку, бросился к моей
шубе. - Oщ allez-vous, monsieur? — прокричала зоркая Альфонсина.
- Я хочу прочь, я хочу выйти! Пустите меня, не держите меня…
- Oui, monsieur! — изо всех сил подтвердила Альфонсина и бросилась сама
отворить мне дверь в коридор. — Mais ce n’est pas loin, monsieur, c’est pas
loin du tout, зa ne vaut pas la peine de mettre votre chouba, c’est ici
prиs, monsieur! — восклицала она на весь коридор. Выбежав из комнаты, я
повернул направо. - Par ici, monsieur, c’est par ici! — восклицала она изо всех сил,
уцепившись за мою шубу своими длинными костлявыми пальцами, а другой рукой
указывая мне налево по коридору куда-то, куда я вовсе не хотел идти. Я
вырвался и побежал к выходным дверям на лестницу. - Il s’en va, il s’en va! — гналась за мною Альфонсина, крича своим
разорванным голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! — Но я уже
выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и по лестнице гналась
за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и броситься
на первого извозчика. Я дал адрес мамы…
IV.
Но сознание, блеснув на миг, быстро потухло. Я еще помню чуть-чуть, как
довезли меня и ввели к маме, но там я почти тотчас же впал в совершенное уже
беспамятство. На другой день, как рассказывали мне потом (да и сам я это,
впрочем, запомнил), рассудок мой опять было на мгновение прояснился. Я
запомнил себя в комнате Версилова, на его диване; помню вокруг меня лица
Версилова, мамы, Лизы, помню очень, как Версилов говорил мне о Зерщикове, о
князе, показывал мне какое-то письмо, успокоивал меня. Они рассказывали
потом, что я с ужасом все спрашивал про какого-то Ламберта и все слышал лай
какой-то болонки. Но слабый свет сознания скоро померк: к вечеру этого
второго дня я уже был в полной горячке. Но предупрежу события и объясню
вперед.
Когда я в тот вечер выбежал от Зерщикова и когда там все несколько
успокоилось, Зерщиков, приступив к игре, вдруг заявил громогласно, что
произошла печальная ошибка: пропавшие деньги, четыреста рублей, отыскались в
куче других денег и счеты банка оказались совершенно верными. Тогда князь,
остававшийся в зале, приступил к Зерщикову и потребовал настоятельно, чтоб
тот заявил публично о моей невинности и, кроме того, принес бы мне извинение
в форме письма. Зерщиков, с своей стороны, нашел требование достойным
уважения и дал слово, при всех, завтра же отправить мне объяснительное и
извинительное письмо. Князь сообщил ему адрес Версилова, и действительно
Версилов на другой же день получил лично от Зерщикова письмо на мое имя и с
лишком тысячу триста рублей, принадлежавших мне и забытых мною на рулетке
денег. Таким образом, дело у Зерщикова было покончено; радостное это
известие сильно способствовало моему выздоровлению, когда я очнулся от
беспамятства.
Князь, воротившись с игры, написал в ту же ночь два письма — одно мне,
а другое в тот прежний его полк, в котором была у него история с корнетом
Степановым. Оба письма он отправил в следующее же утро. Засим написал рапорт
по начальству и с этим рапортом в руках, рано утром, явился сам к командиру
своего полка и заявил ему, что он, «уголовный преступник, участник в
подделке -х акций, отдается в руки правосудия и просит над собою суда». При
сем вручил и рапорт, в котором все это изложено было письменно. Его
арестовали.
Вот то письмо его ко мне, которое он написал в ту ночь, слово в слово:
«Бесценный Аркадий Макарович,
Испробовав «выход» лакейский, я потерял тем самым право утешить хоть
сколько-нибудь мою душу мыслью, что смог и я наконец решиться на подвиг
справедливый. Я виновен перед отечеством и перед родом моим и за это сам,
последний в роде, казню себя. Не понимаю, как мог я схватиться за низкую
мысль о самосохранении и некоторое время мечтать откупиться от них деньгами?
Все же сам, перед своею совестью, я оставался бы навеки преступником. Люди
же эти, если б и возвратили мне компрометирующие меня записки, не оставили
бы меня ни за что во всю жизнь! Что же оставалось: жить с ними, быть с ними
заодно во всю жизнь — вот участь, меня ожидавшая! Я не мог принять ее и
нашел в себе наконец настолько твердости или, может быть, лишь отчаяния,
чтоб поступить так, как поступаю теперь.
Я написал письмо в прежний полк к прежним товарищам и оправдал
Степанова. В поступке этом нет и не может быть никакого искупительного
подвига: это все — лишь предсмертное завещание завтрашнего мертвеца. Так
надо смотреть.
Простите мне, что я отвернулся от вас в игорном доме; это — потому, что
в ту минуту я был в вас не уверен. Теперь, когда я — уже человек мертвый, я
могу делать даже такие признания… с того света.
Бедная Лиза! Она ничего не знала об этом решении; пусть не клянет меня,
а обсудит сама. Я же не могу оправдываться и даже не нахожу слов, чтоб
объяснить ей хоть что-нибудь. Узнайте тоже, Аркадий Макарович, что вчера,
поутру, когда она приходила ко мне в последний раз, я открыл ей мой обман и
признался, что ездил к Анне Андреевне с намерением сделать той предложение.
Я не мог оставить это на моей совести перед последним, задуманным уже
решением, видя ее любовь, и открыл ей. Она простила, все простила, но я не
поверил ей; это — не прощение; на ее месте я бы не мог простить.
Попомните меня. Ваш несчастный последний князь Сокольский».
Я пролежал в беспамятстве ровно девять дней.
Примечания
(1) врет
(2) две одинаковые карты, идущие подряд в колоде банкомета при игре в штос
(3) чудовищная
(4) откровенность, открытый, доверительный разговор
(5) осведомлена
(6) кипсек — роскошно изданная подарочная книга с гравюрами
(7) меблированных комнат
(8) одобряет