Подросток, часть 1, глава 10

Глава десятая

I.

Я проснулся около половины одиннадцатого и долго не верил глазам своим:
на диване, на котором я вчера заснул, сидела моя мать, а рядом с нею —
несчастная соседка, мать самоубийцы. Они обе держали друг дружку за руки,
разговаривали шепотом, вероятно, чтоб не разбудить меня, и обе плакали. Я
встал с постели и прямо кинулся целовать маму. Она так вся и засияла,
поцеловала меня и перекрестила три раза правой рукой. Мы не успели сказать и
слова: отворилась дверь, и вошли Версилов и Васин. Мама тотчас же встала и
увела с собой соседку. Васин подал мне руку, а Версилов не сказал мне ни
слова и опустился в кресло. Он и мама, по-видимому, были здесь уже некоторое
время. Лицо его было нахмуренно и озабоченно.

  • Всего больше жалею, — расстановочно начал он Васину, очевидно
    продолжая начатый разговор, — что не успел устроить все это вчера же
    вечером, и — наверно не вышло бы тогда этого страшного дела! Да и время
    было: восьми часов еще не было. Только что убежала она вчера от нас, я
    тотчас же положил было в мыслях идти за ней следом сюда и переубедить ее, но
    это непредвиденное и неотложное дело, которое, впрочем, я весьма бы мог
    отложить до сегодня… на неделю даже, — это досадное дело всему помешало и
    все испортило. Сойдется же ведь этак!
  • Может быть, и не успели бы убедить; тут и без вашего слишком,
    кажется, нагорело и накипело, — вскользь заметил Васин.
  • Нет, успел бы, успел бы наверно. И ведь была мысль в голове послать
    вместо себя Софью Андреевну. Мелькнула, но только мелькнула. Софья Андреевна
    одна бы ее победила, и несчастная осталась бы в живых. Нет, никогда больше
    не сунусь… с «добрыми делами»… И всего-то раз в жизни высунулся! А я-то
    думал, что все еще не отстал от поколения и понимаю современную молодежь.
    Да, старье наше старится чуть не раньше, чем созреет. Кстати, ведь
    действительно ужасно много есть современных людей, которые, по привычке, все
    еще считают себя молодым поколением, потому что всего вчера еще таким были,
    а между тем и не замечают, что уже на фербанте. (8)
  • Тут вышло недоразумение, и недоразумение слишком ясное, —
    благоразумно заметил Васин. — Мать ее говорит, что после жестокого
    оскорбления в публичном доме она как бы потеряла рассудок. Прибавьте
    обстановку, первоначальное оскорбление от купца… все это могло случиться
    точно так же и в прежнее время, и нисколько, по-моему, не характеризует
    особенно собственно теперешнюю молодежь.
  • Нетерпелива немного она, теперешняя молодежь, кроме, разумеется, и
    малого понимания действительности, которое хоть и свойственно всякой
    молодежи во всякое время, но нынешней как-то особенно… Скажите, а что тут
    напроворил господин Стебельков?
  • Господин Стебельков, — ввязался я вдруг, — причиной всему. Не было бы
    его, ничего бы не вышло; он подлил масла в огонь.
    Версилов выслушал, но не взглянул на меня. Васин нахмурился.
  • Упрекаю себя тоже в одном смешном обстоятельстве, — продолжал
    Версилов, не торопясь и по-прежнему растягивая слова, — кажется, я, по
    скверному моему обычаю, позволил себе тогда с нею некоторого рода веселость,
    легкомысленный смешок этот — одним словом, был недостаточно резок, сух и
    мрачен, три качества, которые, кажется, также в чрезвычайной цене у
    современного молодого поколения… Одним словом, дал ей повод принять меня
    за странствующего селадона. (9)
  • Совершенно напротив, — резко ввязался я опять, — мать особенно
    утверждает, что вы произвели великолепное впечатление именно серьезностью,
    строгостью даже, искренностью, — ее собственные слова. Покойница сама вас,
    как вы ушли, хвалила в этом смысле.
  • Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. —
    Возьмите же эту бумажку, она ведь к делу необходима, — протянул он крошечный
    кусочек Васину. Тот взял и, видя, что я смотрю с любопытством, подал мне
    прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и,
    может быть, в темноте:
    «Маменька, милая, простите меня за то, что я прекратила мой жизненный
    дебют. Огорчавшая вас Оля».
  • Это нашли только утром, — объяснил Васин.
  • Какая странная записка! — воскликнул я в удивлении.
  • Чем странная? — спросил Васин.
  • Разве можно в такую минуту писать юмористическими выражениями?
    Васин глядел вопросительно.
  • Да и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык
    между товарищами… Ну кто может в такую минуту и в такой записке к
    несчастной матери, — а мать она ведь, оказывается, любила же, — написать:
    «прекратила мой жизненный дебют»!
  • Почему же нельзя написать? — все еще не понимал Васин.
  • Тут ровно никакого и нет юмора, — заметил наконец Версилов, —
    выражение, конечно, неподходящее, совсем не того тона, и действительно могло
    зародиться в гимназическом или там каком-нибудь условно товарищеском, как ты
    сказал, языке али из фельетонов каких-нибудь, но покойница употребляла его в
    этой ужасной записке совершенно простодушно и серьезно.
  • Этого быть не может, она кончила курс и вышла с серебряной медалью.
  • Серебряная медаль тут ничего не значит. Нынче многие так кончают
    курс.
  • Опять на молодежь, — улыбнулся Васин.
  • Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места и взяв шляпу, —
    если нынешнее поколение не столь литературно, то, без сомнения, обладает…
    другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом
    «многие» — не «все», и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом
    литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
  • Да и Васин ничего не нашел дурного в «дебюте»! — не утерпел я, чтоб
    не заметить.
    Версилов молча протянул руку Васину; тот тоже схватил фуражку, чтоб
    вместе с ним выйти, и крикнул мне: «До свиданья». Версилов вышел, меня не
    заметив. Мне тоже нечего было время терять: во что бы ни стало надо было
    бежать искать квартиру, — теперь нужнее чем когда-нибудь! Мамы уже не было у
    хозяйки, она ушла и увела с собой и соседку. Я вышел на улицу как-то
    особенно бодро… Какое-то новое и большое ощущение нарождалось в душе. К
    тому же как нарочно и все способствовало: я необыкновенно скоро напал на
    случай и нашел квартиру совсем подходящую; про квартиру эту потом, а теперь
    окончу о главном.
    Был всего второй час в начале, когда я вернулся опять к Васину за моим
    чемоданом и как раз опять застал его дома. Увидав меня, он с веселым и
    искренним видом воскликнул:
  • Как я рад, что вы застали меня, я сейчас было уходил! Я могу вам
    сообщить один факт, который, кажется, очень вас заинтересует.
  • Уверен заранее! — вскричал я.
  • Ба! какой у вас бодрый вид. Скажите, вы не знали ничего о некотором
    письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто
    по поводу выигранного им наследства? В письме этом завещатель разъясняет
    волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению суда. Письмо еще давно
    писано. Одним словом, я не знаю, что именно в точности, но не знаете ли
    чего-нибудь вы?
  • Как не знать. Крафт третьего дня для того и повел меня к себе… от
    тех господ, чтоб передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.
  • Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь
    говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту
    девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же
    вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и
    отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ
    уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте
    полное право князей.
    Я остолбенел, но я был в восхищении. По-настоящему, я совершенно был
    убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про
    то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в
    трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более
    про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить
    нельзя, как похерив документ совершенно. То есть я считал это самым
    обыкновенным делом. Если бы я потом и винил Версилова, то винил бы только
    нарочно, для виду, то есть для сохранения над ним возвышенного моего
    положения. Но, услыхав теперь о подвиге Версилова, я пришел в восторг
    искренний, полный, с раскаянием и стыдом осуждая мой цинизм и мое равнодушие
    к добродетели, и мигом, возвысив Версилова над собою бесконечно, я чуть не
    обнял Васина.
  • Каков человек! Каков человек! Кто бы это сделал? — восклицал я в
    упоении.
  • Я с вами согласен, что очень многие этого бы не сделали… и что,
    бесспорно, поступок чрезвычайно бескорыстен…
  • «Но»?.. договаривайте, Васин, у вас есть «но»?
  • Да, конечно, есть и «но»; поступок Версилова, по-моему, немного скор
    и немного не так прямодушен, — улыбнулся Васин.
  • Не прямодушен?
  • Да. Тут есть некоторый как бы «пьедестал». Потому что, во всяком
    случае, можно было бы сделать то же самое, не обижая себя. Если не половина,
    то все же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь следовать
    Версилову, даже при самом щекотливом взгляде на дело, тем более что документ
    не имел решительного значения, а процесс им уже выигран. Такого мнения
    держится и сам адвокат противной стороны; я сейчас только с ним говорил.
    Поступок остался бы не менее прекрасным, но единственно из прихоти гордости
    случилось иначе. Главное, господин Версилов погорячился и — излишне
    поторопился; ведь он сам же сказал давеча, что мог бы отложить на целую
    неделю…
  • Знаете что, Васин? Я не могу не согласиться с вами, но… я так люблю
    лучше, мне так нравится лучше!
  • Впрочем, это дело вкуса. Вы сами вызвали меня, я бы промолчал.
  • Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, —
    пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот
    «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней
    душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно,
    вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним
    словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы
    Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
  • С радости?
  • С большой радости! Ибо сей человек «был мертв и ожил, пропадал и
    нашелся»! Васин, я дрянной мальчишка и вас не стою. Я именно потому
    сознаюсь, что в иные минуты бываю совсем другой, выше и глубже. Я за то, что
    третьего дня вас расхвалил в глаза (а расхвалил только за то, что меня
    унизили и придавили), я за то вас целых два дня ненавидел! Я дал слово, в ту
    же ночь, к вам не ходить никогда и пришел к вам вчера поутру только со зла,
    понимаете вы: со зла. Я сидел здесь на стуле один и критиковал вашу комнату,
    и вас, и каждую книгу вашу, и хозяйку вашу, старался унизить вас и смеяться
    над вами…
  • Этого не надо бы говорить…
  • Вчера вечером, заключив из одной вашей фразы, что вы не понимаете
    женщины, я был рад, что мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас на
    «дебюте», — опять-таки ужасно был рад, и все из-за того, что сам вас тогда
    расхвалил…
  • Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал
    улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), — да это так ведь и бывает
    всегда, почти со всеми, и первым даже делом; только в этом никто не
    признается, да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае,
    это пройдет и из этого ничего не будет.
  • Неужели у всех этак? Все такие? И вы, говоря это, спокойны? Да ведь с
    таким взглядом жить нельзя!
  • А по-вашему: Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман?
  • Но ведь это же верно, — вскричал я, — в этих двух стихах святая
    аксиома!
  • Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно
    быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном
    случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще
    надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между
    людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что
    ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно
    много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
  • Еду, еду, убираюсь! Одно только слово, — прокричал я, уже схватив
    чемодан, — если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно
    потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили мне
    этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего
    «дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное
    сердце» опять в вашу сторону. Ну, прощайте, прощайте, постараюсь как можно
    дольше не приходить и знаю, что вам это будет чрезвычайно приятно, что вижу
    даже по вашим глазам, а обоим нам даже будет выгодно…
    Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил
    чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то,
    что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не
    хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю.
    Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про
    Версилова он наверно уже слышал.

II.

Я так и знал, что он мне ужасно обрадуется, и, клянусь, я даже и без
Версилова зашел бы к нему сегодня. Меня только пугала вчера и давеча мысль,
что встречу, пожалуй, как-нибудь Катерину Николаевну; но теперь я уж ничего
не боялся.
Он стал обнимать меня с радости.

  • Версилов-то! Слышали? — начал я прямо с главного.
  • Cher enfant, друг ты мой милый, это до того возвышенно, это до того
    благородно, — одним словом, даже на Кильяна (этого чиновника внизу)
    произвело потрясающее впечатление! Это неблагоразумно с его стороны, но это
    блеск, это подвиг! Идеал ценить надо!
  • Не правда ли? Не правда ли? В этом мы с вами всегда сходились.
  • Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно
    хотел сам к тебе ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не
    мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой:
    вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это
    несомненно…
  • Кстати, чтоб не забыть, я именно для вас берег. Вчера один
    недостойнейший гороховый шут, ругая мне в глаза Версилова, выразился про
    него, что он — «бабий пророк»; каково выражение, собственно выражение? Я для
    вас берег…
  • «Бабий пророк»! Mais… c’est charmant! Xa-xa! Но это так идет к
    нему, то есть это вовсе не идет — тьфу!.. Но это так метко… то есть это
    вовсе не метко, но…
  • Да ничего, ничего, не конфузьтесь, смотрите только как на бонмо! (3)
  • Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший смысл…
    Совершенно верная идея! То есть, веришь ли… Одним словом, я тебе сообщу
    один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней
    болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется,
    что-то питает…
  • Питает! Вот ей, не угодно ли этого? — вскричал я, в негодовании
    показывая кукиш.
  • Mon cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с твоей точки.
    Кстати, друг мой, что это случилось с тобой прошлый раз при Катерине
    Николаевне? Ты качался… я думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя
    поддержать.
  • Об этом не теперь. Ну, одним словом, я просто сконфузился, по одной
    причине…
  • Ты и теперь покраснел.
  • Ну, а вам надо сейчас же и размазать. Вы знаете, что она во вражде с
    Версиловым… ну и там все это, ну вот и я взволновался: эх, оставим, после!
  • И оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить… Одним словом, я
    чрезвычайно перед ней виноват, и даже, помнишь, роптал тогда при тебе…
    Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое о тебе мнение, я это слишком
    предчувствую… А вот и князь Сережа!
    Вошел молодой и красивый офицер. Я жадно посмотрел на него, я его
    никогда еще не видал. То есть я говорю красивый, как и все про него точно
    так же говорили, но что-то было в этом молодом и красивом лице не совсем
    привлекательное. Я именно замечаю это, как впечатление самого первого
    мгновения, первого на него моего взгляда, оставшееся во мне на все время. Он
    был сухощав, прекрасного роста, темно-рус, с свежим лицом, немного, впрочем,
    желтоватым, и с решительным взглядом. Прекрасные темные глаза его смотрели
    несколько сурово, даже и когда он был совсем спокоен. Но решительный взгляд
    его именно отталкивал потому, что как-то чувствовалось почему-то, что
    решимость эта ему слишком недорого стоила. Впрочем, не умею выразиться…
    Конечно, лицо его способно было вдруг изменяться с сурового на удивительно
    ласковое, кроткое и нежное выражение, и, главное, при несомненном
    простодушии превращения. Это-то простодушие и привлекало. Замечу еще черту:
    несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось
    веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали,
    что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было в его
    сердце… Впрочем, чрезвычайно трудно так описывать лицо. Не умею я этого
    вовсе. Старый князь тотчас же бросился нас знакомить, по глупой своей
    привычке.
  • Это мой юный друг, Аркадий Андреевич (опять Андреевич!) Долгорукий.
    Молодой князь тотчас повернулся ко мне с удвоенно вежливым выражением
    лица; но видно было, что имя мое совсем ему незнакомо.
  • Это… родственник Андрея Петровича, — пробормотал мой досадный
    князь. (Как досадны бывают иногда эти старички, с их привычками!) Молодой
    князь тотчас же догадался.
  • Ах! Я так давно слышал… — быстро проговорил он, — я имел
    чрезвычайное удовольствие познакомиться прошлого года в Луге с сестрицей
    вашей Лизаветой Макаровной… Она тоже мне про вас говорила…
    Я даже удивился: на лице его сияло решительно искреннее удовольствие.
  • Позвольте, князь, — пролепетал я, отводя назад обе мои руки, — я вам
    должен сказать искренно, — и рад, что говорю при милом нашем князе, — что я
    даже желал с вами встретиться, и еще недавно желал, всего только вчера, но
    совсем уже с другими целями. Я это прямо говорю, как бы вы ни удивлялись.
    Короче, я хотел вас вызвать за оскорбление, сделанное вами, полтора года
    назад, в Эмсе, Версилову. И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли бы на
    мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток,
    однако я все бы сделал вызов, как бы вы там ни приняли и что бы вы там ни
    сделали… и, признаюсь, даже и теперь тех же целей.
    Старый князь передавал мне потом, что мне удалось это высказать
    чрезвычайно благородно.
    Искренняя скорбь выразилась в лице князя.
  • Вы мне только не дали договорить, — внушительно ответил он. — Если я
    обратился к вам с словами от всей души, то причиною тому были именно
    теперешние, настоящие чувства мои к Андрею Петровичу. Мне жаль, что не могу
    вам сейчас сообщить всех обстоятельств; но уверяю вас честью, я давным-давно
    уже смотрю нa мой несчастный поступок в Эмсе с глубочайшим раскаянием.
    Собираясь в Петербург, я решился дать всевозможные удовлетворения Андрею
    Петровичу, то есть прямо, буквально, просить у него прощения, в той самой
    форме, в какой он сам назначит. Высшие и могущественные влияния были
    причиною перемены в моем взгляде. То, что мы были в тяжбе, не повлияло бы на
    мое решение нимало. Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс
    мою душу, и даже в эту минуту, верите ли, я как бы еще не пришел в себя. И
    вот я должен сообщить вам — я именно и к князю приехал, чтоб ему сообщить об
    одном чрезвычайном обстоятельстве: три часа назад, то есть это ровно в то
    время, когда они составляли с адвокатом этот акт, явился ко мне
    уполномоченный Андрея Петровича и передал мне от него вызов… формальный
    вызов из-за истории в Эмсе…
  • Он вас вызвал? — вскричал я и почувствовал, что глаза мои загорелись
    и кровь залила мне лицо.
  • Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще раньше встречи,
    послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и все мое
    раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была только ошибка —
    несчастная, роковая ошибка! Замечу вам, что мое положение в полку заставляло
    меня таким образом рисковать: за такое письмо перед встречей я подвергал
    себя общественному мнению… вы понимаете? Но несмотря даже на это, я
    решился, и только не успел письма отправить, потому что час спустя после
    вызова получил от него опять записку, в которой он просит меня извинить его,
    что обеспокоил, и забыть о вызове и прибавляет, что раскаивается в этом
    «минутном порыве малодушия и эгоизма», — его собственные слова. Таким
    образом, он уже совершенно облегчает мне теперь шаг с письмом. Я еще его не
    отослал, но именно приехал сказать кое-что об этом князю… И поверьте, я
    сам выстрадал от упреков моей совести гораздо больше, чем, может быть,
    кто-нибудь… Довольно ли вам этого объяснения, Аркадий Макарович, по
    крайней мере теперь, пока? Сделаете ли вы мне честь поверить вполне моей
    искренности?
    Я был совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие, которого в
    высшей степени не ожидал. Да и ничего подобного я не ожидал. Я что-то
    пробормотал в ответ и прямо протянул ему мои обе руки; он с радостью потряс
    их в своих руках. Затем отвел князя и минут с пять говорил с ним в его
    спальне.
  • Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко и
    открыто обратился он ко мне, выходя от князя, — то поедемте сейчас со мною,
    и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и
    его письмо ко мне.
    Я согласился с чрезвычайною охотой. Мой князь захлопотал, провожая
    меня, и тоже вызывал меня на минутку в свою спальню.
  • Mon ami, как я рад, как я рад… Мы обо всем этом после. Кстати, вот
    тут в портфеле у меня два письма: одно нужно завезти и объясниться лично,
    другое в банк — и там тоже…
    И тут он мне поручил два будто бы неотложные дела и требующие будто бы
    необыкновенного труда и внимания. Предстояло съездить и действительно
    подать, расписаться и проч.
  • Ах вы, хитрец! — вскричал я, принимая письма, — клянусь, ведь все это
  • вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочно выдумали,
    чтоб уверить меня, что я служу и не даром деньги беру!
  • Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые
    неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, —
    милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и
    твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и
    прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его
    разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grвce… et je te bйnis!
    Он не докончил и захныкал над моей головой. Признаюсь, почти заплакал и
    я; по крайней мере искренно и с удовольствием обнял моего чудака. Мы очень
    поцеловались.

III.

Князь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду его называть)
привез меняв щегольской пролетке на свою квартиру, и первым делом я удивился
великолепию его квартиры. То есть не то что великолепию, но квартира эта
была как у самых «порядочных людей»: высокие, большие, светлые комнаты (я
видел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не бог
знает какой Versailles или Renaissance, но мягкая, комфортная, обильная, на
самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки. Между тем про них все
говорили, что они нищие, что у них ровно ничего. Я мельком слышал, однако,
что этот князь и везде задавал пыли, где только мог, — и здесь, и в Москве,
и в прежнем полку, и в Париже, — что он даже игрок и что у него долги. На
мне был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и спал не
раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день. Впрочем, сюртук мой был
еще не совсем скверен, но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова
сшить себе платье.

  • Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, —
    заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразил внимание, то
    вкратце и рассказал. Но его, очевидно, занимало больше всего его письмо.
    Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже самого
    маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и
    объявил, что хотел вызвать его на дуэль. Хоть я бы и сумел заставить его не
    смеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта. Мы уселись
    друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом, и он
    мне передал на просмотр уже готовое и переписанное набело письмо его к
    Версилову. Документ этот был очень похож на все то, что он мне давеча
    высказал у моего князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие его и
    готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал, как принять
    окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне
    было не верить? Каков бы ни был человек и что бы о нем ни рассказывали, но
    он все же мог быть с хорошими наклонностями. Я посмотрел тоже и последнюю
    записочку Версилова в семь строк — отказ от вызова. Хоть он и действительно
    прописал в ней про свое «малодушие» и про свой «эгоизм», но вся, в целом,
    записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием… или, лучше, во всем
    поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение. Я, впрочем, не высказал
    этого.
  • Вы, однако, как смотрите на этот отказ, — спросил я, — ведь не
    считаете же вы, что он струсил?
  • Конечно нет, — улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и
    вообще он становился все более и более озабочен, — я слишком знаю, что этот
    человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственное
    расположение идей…
  • Без сомнения, — прервал я горячо. — Некто Васин говорит, что в
    поступке его с этим письмом и с отказом от наследства заключается
    «пьедестал»… По-моему, такие вещи не делаются для показу, а соответствуют
    чему-то основному, внутреннему.
  • Я очень хорошо знаю господина Васина, — заметил князь.
  • Ах да, вы должны были видеть его в Луге.
    Мы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю, я, кажется, капельку
    покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень хотелось
    разговориться. Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня задать
    ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще я был
    как-то очень не по себе. Поражала меня тоже его удивительная
    благовоспитанность; вежливость, непринужденность манер — одним словом, весь
    этот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с колыбели. В письме
    его я начитал две прегрубые грамматические ошибки. И вообще при таких
    встречах я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда,
    может быть, и дурно. Но в настоящем случае тому особенно способствовала еще
    и мысль, что я в пуху, так что я несколько даже сплошал и влез в
    фамильярность… Я потихоньку заметил, что князь иногда очень пристально
    меня оглядывал.
  • Скажите, князь, — вылетел я вдруг с вопросом, — не находите вы
    смешным внутри себя, что я, такой еще «молокосос», хотел вас вызвать на
    дуэль, да еще за чужую обиду?
  • За обиду отца очень можно обидеться. Нет, не нахожу смешным.
  • А мне так кажется, что это ужасно смешно… на иной взгляд… то
    есть, разумеется, не на собственный мой. Тем более что я Долгорукий, а не
    Версилов. А если вы говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из
    приличий светского лоска, то, стало быть, вы меня и во всем остальном
    обманываете?
  • Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же
    вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому
    что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а
    от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно
    только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома
    обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы
    некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
    Разговор наш вдруг прервал лакей, который вошел о чем-то доложить.
    Завидев его, князь, кажется ожидавший его, встал, не докончив речи, и быстро
    подошел к нему, так что тот доложил уже вполголоса, и я, конечно, не слыхал
    о чем.
  • Извините меня, — обратился ко мне князь, — я через минуту буду.
    И вышел. Я остался один; ходил по комнате и думал. Странно, он мне и
    нравился и ужасно не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам не сумел
    назвать, но что-то отталкивающее. «Если он ни капли не смеется надо мной,
    то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но если б он надо мной смеялся,
    то… может быть, казался бы мне тогда умнее…» — странно как-то подумал я.
    Я подошел к столу и еще раз прочел письмо к Версилову. Завлекшись, даже
    забыл о времени, и когда очнулся, то вдруг заметил, что князева минутка,
    бесспорно, продолжается уже целую четверть часа. Это меня немножко
    взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню,
    решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда
    он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
    не могу. Мне казалось, что так будет всего приличнее, потому что меня
    капельку мучила мысль, что он, оставляя меня так надолго, поступает со мной
    небрежно.
    Обе затворенные двери в эту комнату приходились по обоим концам одной и
    той же стены. Забыв, в которую дверь мы вошли, а пуще в рассеянности, я
    отворил одну из них, и вдруг, в длинной и узкой комнате, увидел сидевшую на
    диване — сестру мою Лизу. Кроме нее, никого не было, и она, конечно, кого-то
    ждала. Но не успел я даже удивиться, как вдруг услышал голос князя, с кем-то
    громко говорившего и возвращавшегося в кабинет. Я быстро притворил дверь, и
    вошедший из другой двери князь ничего не заметил. Помню, он стал извиняться
    и что-то проговорил про какую-то Анну Федоровну… Но я был так смущен и
    поражен, что ничего почти не разобрал, а пролепетал только, что мне
    необходимо домой, затем настойчиво и быстро вышел. Благовоспитанный князь,
    конечно, с любопытством должен был смотреть на мои приемы. Он проводил меня
    в самую переднюю и все говорил, а я не отвечал и не глядел на него.

IV.

Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у меня
ничего не вязалось. Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов
пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся
и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно
веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.

  • Ну как я рада, что ты в эту сторону пошел, а то бы я так тебя сегодня
    и не встретила! — Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
  • Как ты задохлась.
  • Ужасно бежала, тебя догоняла.
  • Лиза, ведь это тебя я сейчас встретил?
  • Где это?
  • У князя… у князя Сокольского…
  • Нет, не меня, нет, меня ты не встретил…
    Я замолчал, и мы прошли шагов десять. Лиза страшно расхохоталась:
  • Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь
    ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза, так как же ты
    спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер! А знаешь, я ужасно хотела
    рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
    Она хохотала ужасно. Я почувствовал, как вся тоска сразу оставила мое
    сердце.
  • Да как же, скажи, ты там очутилась?
  • У Анны Федоровны.
  • У какой Анны Федоровны?
  • У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала;
    она и маму у себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому почти там
    не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским
    родственница: она князю какая-то бабушка.
  • Так она у князя живет?
  • Нет, князь у ней живет.
  • Так чья же квартира?
  • Ее квартира, вся квартира ее уже целый год. Князь только что приехал,
    у ней и остановился. Да и она сама всего только четыре дня в Петербурге.
  • Ну… знаешь что, Лиза, бог с ней с квартирой, и с ней самой…
  • Нет, она прекрасная…
  • И пусть, и книги ей в руки. Мы сами прекрасные! Смотри, какой день,
    смотри, как хорошо! Какая ты сегодня красавица, Лиза. А впрочем, ты ужасный
    ребенок.
  • Аркадий, скажи, та девушка-то, вчерашняя-то.
  • Ах, как жаль, Лиза, ах, как жаль!
  • Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие
    веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь
    бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе
    виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я
    боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце!
    Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
  • Еще мало, Лиза, мало знаю.
  • Ах, какое это существо; ты ее должен, должен узнать! Ее нужно
    особенно понимать…
  • Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну
    минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая,
    смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю,
    Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той
    несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня
    есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от
    наследства?
  • Как не знать! Мы уже с мамой целовались.
  • Ты не знаешь души моей, Лиза, ты не знаешь, что значил для меня
    человек этот…
  • Ну вот не знать, все знаю!
  • Все знаешь? Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и мама — у
    вас глаза проницающие, гуманные, то есть взгляды, а не глаза, я вру… Я
    дурен во многом, Лиза.
  • Тебя нужно в руки взять, вот и кончено!
  • Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что
    ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в
    первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что
    заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею как на
    вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я
    хочу сказать?..
  • Очень понимаю.
  • И знаешь, без уговору, без контракту, — просто будем друзьями!
  • Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы
    обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы,
    дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот
    этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним
    этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так
    нам весело было… Да? Ведь да?
  • Да, Лиза, да, и клянусь; но, Лиза, я как будто тебя в первый раз
    слушаю… Лиза, ты много читала?
  • До сих пор еще не спросил! Только вчера в первый раз, как я в слове
    оговорилась, удостоили обратить внимание, милостивый государь, господин
    мудрец.
  • А что ж ты сама со мной не заговаривала, коли я был такой дурак?
  • А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала,
    Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет
    же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту
    честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю,
    походи-ка теперь за мной!»
  • Ах ты, кокетка! Ну, Лиза, признавайся прямо: смеялась ты надо мной в
    этот месяц или нет?
  • Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может
    быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий
    чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да
    знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе:
    «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это
    время, что мы сидим и тебя трепещем.
  • Лиза, что ты думаешь про Версилова?
  • Я очень много об нем думаю; но знаешь, мы теперь об нем не будем
    говорить. Об нем сегодня не надо; ведь так?
  • Совершенно так! Нет, ты ужасно умна, Лиза! Ты непременно умнее меня.
    Вот подожди, Лиза, кончу это все и тогда, может, я кое-что и скажу тебе…
  • Чего ты нахмурился?
  • Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза, лучше прямо: у
    меня такая черта, что не люблю, когда до иного щекотного в душе пальцами
    дотрагиваются… или, лучше сказать, если часто иные чувства выпускать
    наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли? Так что я
    иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
  • Да мало того, я и сама такая же; я тебя во всем поняла. Знаешь ли ты,
    что и мама такая же?
  • Ах, Лиза! Как бы только подольше прожить на свете! А? Что ты сказала?
  • Нет, я ничего не сказала.
  • Ты смотришь?
  • Да и ты смотришь. Я на тебя смотрю и люблю тебя. Я довел ее почти
    вплоть до дому и дал ей мой адрес. Прощаясь, я поцеловал ее в первый раз еще
    в жизни…

V.

И все бы это было хорошо, но одно только было нехорошо: одна тяжелая
идея билась во мне с самой ночи и не выходила из ума. Это то, что когда я
встретился вчера вечером у наших ворот с той несчастной, то сказал ей, что я
сам ухожу из дому, из гнезда, что уходят от злых и основывают свое гнездо и
что у Версилова много незаконнорожденных. Такие слова, про отца от сына, уж
конечно, утвердили в ней все ее подозрения на Версилова и на то, что он ее
оскорбил. Я обвинял Стебелькова, а ведь, может быть, я-то, главное, и подлил
масла в огонь. Эта мысль ужасна, ужасна и теперь… Но тогда, в то утро, я
хоть и начинал уже мучиться, но мне все-таки казалось, что это вздор: «Э,
тут и без меня «нагорело и накипело», — повторял я по временам, — э, ничего,
пройдет! Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю… каким-нибудь добрым
поступком… Мне еще пятьдесят лет впереди!»
А идея все-таки билась.

Примечания
(1) турнюр
(2) красавица (от франц. belle femme)
(3) острота (от франц. bon mot)
(4) т. е. ярко-красный
(5) здесь: примечание (от лат. nota bene — «заметь хорошо»)
(6) в предместье, в пригороде
(7) чудовищным
(8) в опале
(9) дамского угодника, ветреника

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.