Глава вторая
I.
А Лизу я не «забыл», мама ошиблась. Чуткая мать видела, что между
братом и сестрой как бы охлаждение, но дело было не в нелюбви, а скорее в
ревности. Объясню, ввиду дальнейшего, в двух словах.
В бедной Лизе, с самого ареста князя, явилась какая-то заносчивая
гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое; но всякий в
доме понял истину и то, как она страдала, а если дулся и хмурился вначале я
на ее манеру с нами, то единственно по моей мелочной раздражительности, в
десять раз усиленной болезнию, — вот как я думаю об этом теперь. Любить же
Лизу я не переставал вовсе, а, напротив, любил еще более, только не хотел
подходить первый, понимая, впрочем, что и сама она не подойдет первая ни за
что.
Дело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после его
ареста, то Лиза, первым делом, поспешила стать в такое положение
относительно нас и всех, кого угодно, что как будто и мысли не хотела
допустить, что ее можно сожалеть или в чем-нибудь утешать, а князя
оправдывать. Напротив, — стараясь нисколько не объясняться и ни с кем не
спорить, — она как будто беспрерывно гордилась поступком своего несчастного
жениха как высшим геройством. Она как будто говорила всем нам поминутно
(повторяю: не произнося ни слова): «Ведь вы никто так не сделаете, ведь вы
не предадите себя из-за требований чести и долга; ведь у вас ни у кого нет
такой чуткой и чистой совести? А что до его поступков, то у кого нет дурных
поступков на душе? Только все их прячут, а этот человек пожелал скорее
погубить себя, чем оставаться недостойным в собственных глазах своих». Вот
что выражал, по-видимому, каждый жест ее. Не знаю, но я точно бы так же
поступил на ее месте. Не знаю тоже, те ли же мысли были у нее на душе, то
есть про себя; подозреваю, что нет. Другой, ясной половиной своего рассудка
она непременно должна была прозревать всю ничтожность своего «героя»; ибо
кто ж не согласится теперь, что этот несчастный и даже великодушный человек
в своем роде был в то же время в высшей степени ничтожным человеком? Даже
самая эта заносчивость и как бы накидчивость ее на всех нас, эта
беспрерывная подозрительность ее, что мы думаем об нем иначе, — давала
отчасти угадывать, что в тайниках ее сердца могло сложиться и другое
суждение о несчастном ее друге. Но спешу прибавить, однако же, от себя, что,
на мой взгляд, она была хоть наполовину, да права; ей даже было
простительнее всех нас колебаться в окончательном выводе. Я сам признаюсь от
всей души моей, что и до сих пор, когда уже все прошло, совершенно не знаю,
как и во что окончательно оценить этого несчастного, задавшего лам всем
такую задачу.
Тем не менее в доме от нее начался было чуть не маленький ад. Лиза,
столь сильно любившая, должна была очень страдать. По характеру своему она
предпочла страдать молча. Характер со был похож на мой, то есть самовластный
и гордый, и я всегда думал, и тогда и теперь, что она полюбила князя из
самовластия, именно за то, что в нем не было характера и что он вполне, с
первого слова и часа, подчинился ей. Это как-то само собою в сердце
делается, безо всякого предварительного расчета; но такая любовь, сильная к
слабому, бывает иногда несравненно сильнее и мучительнее, чем любовь равных
характеров, потому что невольно берешь на себя ответственность за своего
слабого друга. Я по крайней мере так думаю. Все наши, с самого начала,
окружили ее самыми нежными заботами, особенно мама; но она не смягчилась, не
откликнулась на участие и как бы отвергла всякую помощь. С мамой еще
говорила вначале, но с каждым днем становилась скупее на слова, отрывистее и
даже жестче. С Версиловым сначала советовалась, но вскоре избрала в
советники и помощники Васина, как с удивлением узнал я после… Она ходила к
Васину каждый день, ходила тоже по судам, по начальству князя, ходила к
адвокатам, к прокурору; под конец ее почти совсем не бывало по целым дням
дома. Разумеется, каждый день, раза по два, посещала и князя, который был
заключен в тюрьме, в дворянском отделении, по свидания эти, как я вполне
убедился впоследствии, бывали очень для Лизы тягостны. Разумеется, кто ж
третий может вполне узнать дела двух любящихся? Но мне известно, что князь
глубоко оскорблял ее поминутно, и чем, например? Странное дело: беспрерывною
ревностью. Впрочем, об этом впоследствии; но прибавлю к этому одну мысль:
трудно решить, кто из них кого мучил более. Гордившаяся между нами своим
героем, Лиза относилась, может быть, совершенно иначе к нему глаз на глаз,
как я подозреваю твердо, по некоторым данным, о которых, впрочем, тоже
впоследствии.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу,
была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не
любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще, что к Макару
Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и
любопытства, стала почему то относиться почти пренебрежительно, даже
высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
Дав себе слово «молчать», как объяснил я в предыдущей главе, я,
конечно, в теории, то есть в мечтах моих, думал сдержать мое слово. О, с
Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских
императорах, чем, например, об ней или об той, например, важнейшей строчке в
письме его к ней, где он уведомлял ее, что «документ не сожжен, а жив и
явится», — строчке, о которой я немедленно начал про себя опять думать,
только что успел опомниться и прийти в рассудок после горячки. Но увы! с
первых шагов на практике, и почти еще до шагов, я догадался, до какой
степени трудно и невозможно удерживать себя в подобных предрешениях: на
другой же день после первого знакомства моего с Макаром Ивановичем я был
страшно взволнован одним неожиданным обстоятельством.
II.
Взволнован я был неожиданным посещением Настасьи Егоровны, матери
покойной Оли. От мамы я уже слышал, что она раза два заходила во время моей
болезни и что очень интересовалась моим здоровьем. Для меня ли собственно
заходила эта «добрая женщина», как выражалась всегда о ней мама, или просто
посещала маму, по заведенному прежде порядку, — я не спросил. Мама
рассказывала мне всегда обо всем домашнем, обыкновенно когда приходила с
супом кормить меня (когда я еще не мог сам есть), чтобы развлечь меня; я же
при этом упорно старался показать каждый раз, что мало интересуюсь всеми
этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну не расспросил подробнее,
даже промолчал совсем.
Это было часов около одиннадцати; я только что хотел было встать с
кровати и перейти в кресло к столу, как она вошла. Я нарочно остался в
постели. Мама чем-то очень была занята наверху и не сошла при ее приходе,
так что мы вдруг очутились с нею наедине. Она уселась против меня, у стенки
на стуле, улыбаясь и не говоря ни слова. Я предчувствовал молчанку; да и
вообще приход ее произвел на меня самое раздражительное впечатление. Я даже
не кивнул ей головой и прямо смотрел ей в глаза; но она тоже прямо смотрела
на меня:
- Вам теперь на квартире, после князя, одной-то скучно? — спросил я
вдруг, потеряв терпение. - Нет-с, я теперь не на той квартире. Я теперь через Анну Андреевну за
ребеночком ихним надзираю. - За чьим ребеночком?
- За Андреем Петровичевым, — произнесла она конфиденциальным шепотом,
оглянувшись на дверь. - Да ведь там Татьяна Павловна…
- И Татьяна Павловна, и Анна Андреевна, они обе-с, и Лизавета Макаровна
тоже, и маменька ваша… все-с. Все принимают участие. Татьяна Павловна и
Анна Андреевна в большой теперь дружбе к друг-дружке-с.
Новость. Она очень оживилась, говоря. Я с ненавистью глядел на нее. - Вы очень оживились после последнего разу, как ко мне приходили.
- Ах, да-с.
- Потолстели, кажется?
Она поглядела странно: - Я их очень полюбила-с, очень-с.
- Кого это?
- Да Анну Андреевну. Очень-с. Такая благородная девица и при таком
рассудке… - Вот как. Что ж она, как теперь?
- Оне очень спокойны-с, очень.
- Она и всегда была спокойна.
- Всегда-с.
- Если вы с сплетнями, — вскричал я вдруг, не вытерпев, — то знайте,
что я ни во что не мешаюсь, я решился бросить… все, всех, мне все равно —
я уйду!..
Я замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы
объяснять ей мои новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без
волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она встала, подошла к дверям и
выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет никого и что мы одни,
она преспокойно воротилась и села на прежнее место. - Это вы хорошо! — засмеялся я вдруг.
- Вы вашу-то квартиру, у чиновников, за собой оставите-с? — спросила
она вдруг, немного ко мне нагнувшись и понизив голос, точно это был самый
главный вопрос, за которым она и пришла. - Квартиру? Не знаю. Может, и съеду… Почем я знаю?
- А хозяева так очень ждут вас; чиновник тот в большом нетерпении и
супруга его. Андрей Петрович удостоверил их, что вы наверно воротитесь. - Да вам зачем?
- Анна Андреевна тоже желала узнать; очень были довольны, узнамши, что
вы остаетесь. - А она почему так наверно знает, что я на той квартире непременно
останусь?
Я хотел было прибавить: «И зачем это ей?» — но удержался расспрашивать
из гордости. - Да и господин Ламберт то же самое им подтвердили.
- Что-о-о?
- Господин Ламберт-с. Они Андрею Петровичу тоже изо всех сил
подтверждали, что вы останетесь, и Анну Андреевну в том удостоверили.
Меня как бы всего сотрясло. Что за чудеса! Так Ламберт уже знает
Версилова, Ламберт проник до Версилова, — Ламберт и Анна Андреевна, — он
проник и до нее! Жар охватил меня, но я промолчал. Страшный прилив гордости
залил всю мою душу, гордости или не знаю чего. Но я как бы сказал себе вдруг
в ту минуту: «Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять ввяжусь в
этот мир и никогда не порешу с ним». Ненависть загорелась в моем сердце. Я
изо всех сил решился молчать и лежал неподвижно; она тоже примолкла на целую
минуту. - Что князь Николай Иванович? — спросил я вдруг, как бы потеряв
рассудок. Дело в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и
вновь, нечаянно, сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший
возвращаясь опять в тот мир, из которого с такою судорогой только что
решился бежать. - Они в Царском Селе-с. Захворали немного, а в городе эти теперешние
горячки пошли, все и посоветовали им переехать в Царское, в собственный
ихний тамошний дом, для хорошего воздуху-с.
Я не ответил. - Анна Андреевна и генеральша их каждые три дня навещают, вместе и
ездят-с.
Анна Андреевна и генеральша (то есть она) — приятельницы! Вместе ездят!
Я молчал. - Так дружны они обе стали-с, и Анна Андреевна о Катерине Николаевне до
того хорошо отзываются…
Я все молчал. - А Катерина Николаевна опять в свет «ударилась», праздник за
праздником, совсем блистает; говорят, все даже придворные влюблены в нее…
а с господином Бьорингом все совсем оставили, и не бывать свадьбе; все про
то утверждают… с того самого будто бы разу.
То есть с письма Версилова. Я весь задрожал, но не проговорил ни слова. - Анна Андреевна уж как сожалеют про князя Сергея Петровича, и Катерина
Николаевна тоже-с, и все про него говорят, что его оправдают, а того,
Стебелькова, осудят…
Я ненавистно поглядел на нее. Она встала и вдруг нагнулась ко мне. - Анна Андреевна особенно приказали узнать про ваше здоровье, —
проговорила она совсем шепотом, — и очень приказали просить побывать к ней,
только что вы выходить начнете. Прощайте-с. Выздоравлйвайте-с, а я так и
скажу…
Она ушла. Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но
я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о
Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по
страху, может быть безотчетному, с которым я вспоминал и в болезни и в
первые дни выздоровления о моей с ним встрече в тогдашнюю ночь. Напротив, в
то смутное первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я
даже и не останавливался на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть
о ней, о разрыве ее с Бьорингом и о счастье ее в свете, о праздниках, об
успехе, о «блеске».
«Блестят-с», — слышалось мне словцо Настасьи Егоровны. И я вдруг
почувствовал, что не мог с моими силами отбиться от этого круговорота, хоть
я и сумел скрепиться, молчать и не расспрашивать Настасью Егоровну после ее
чудных рассказов! Непомерная жажда этой жизни, их жизнь захватила весь мой
дух и… и еще какая-то другая сладостная жажда, которую я ощущал до счастья
и до мучительной боли. Мысли же мои как-то вертелись, но я давал им
вертеться. «Что тут рассуждать!» — чувствовалось мне. «Однако даже мама
смолчала мне, что Ламберт приходил, — думал я бессвязными отрывками, — это
Версилов велел молчать… Умру, а не спрошу Версилова о Ламберте!» —
«Версилов, — мелькало у меня опять, — Версилов и Ламберт, о, сколько у них
нового! Молодец Версилов! Напугал немца — Бьоринга, тем письмом; он
оклеветал ее; la calomnie… il en reste toujours quelque chose, и
придворный немец испугался скандала — ха-ха… вот ей и урок!» — «Ламберт…
уж не проник ли и к ней Ламберт? Еще бы! Отчего ж ей и с ним не
«связаться»?»
Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии упал головой
на подушку. «Да не будет же!» — воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил
с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича,
точно там был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я
удержусь.
В самом деле, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовал всеми
силами моей души; для чего же иначе было мне тогда так неудержимо и вдруг
вскочить с места и в таком нравственном состоянии кинуться к Макару
Ивановичу?
III.
Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей — маму и
доктора. Так как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану
старика одного, как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении.
Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг
и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «как раз
когда не надо»!
- О здоровье вашем пришел узнать, — проговорил я, прямо подходя к
Макару Ивановичу. - Спасибо, милый, ждал тебя: знал, что придешь! Ночкой-то о тебе думал.
Он ласково смотрел мне в глаза, и мне видимо было, что он меня чуть не
лучше всех любит, но я мигом и невольно заметил, что лицо его хоть и было
веселое, но что болезнь сделала-таки в ночь успехи. Доктор перед тем только
что весьма серьезно осмотрел его. Я узнал потом, что этот доктор (вот тот
самый молодой человек, с которым я поссорился и который с самого прибытия
Макара Ивановича лечил его) весьма внимательно относился к пациенту и — не
умею я только говорить их медицинским языком — предполагал в нем целое
осложнение разных болезней. Макар Иванович, как я с первого взгляда заметил,
состоял уже с ним в теснейших приятельских отношениях; мне это в тот же миг
не понравилось; а впрочем, и я, конечно, был очень скверен в ту минуту. - В самом деле, Александр Семенович, как сегодня наш дорогой больной? —
осведомился Версилов. Если б я не был так потрясен, то мне первым делом было
бы ужасно любопытно проследить и за отношениями Версилова к этому старику, о
чем я уже вчера думал. Меня всего более поразило теперь чрезвычайно мягкое и
приятное выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно искреннее.
Я как-то уж заметил, кажется, что у Версилова лицо становилось удивительно
прекрасным, когда он чуть-чуть только становился простодушным. - Да вот мы все ссоримся, — ответил доктор.
- С Макаром-то Ивановичем? Не поверю: с ним нельзя ссориться.
- Да не слушается; по ночам не спит…
- Да перестань уж ты, Александр Семенович, полно браниться, —
рассмеялся Макар Иванович. — Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей
барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, — прибавил он,
показывая на маму. - Ах, Андрей Петрович, — воскликнула действительно с чрезвычайным
беспокойством, мама, — расскажи уж поскорей, не томи: чем ее, бедную,
порешили? - Осудили нашу барышню!
- Ах! — вскрикнула мама.
- Да не в Сибирь, успокойся — к пятнадцати рублям штрафу всего; комедия
вышла!
Он сел, сел и доктор. Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще
совсем не знал ничего об этой истории. Я сидел налево от Макара Ивановича, а
Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое,
особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла к маме; выражение лица ее
было беспокойное и раздраженное. В ту минуту мы как-то переглянулись, и я
вдруг подумал про себя: «Оба мы опозоренные, и мне надо сделать к ней первый
шаг». Сердце мое вдруг к ней смягчилось. Версилов между тем начал
рассказывать об утрешнем приключении.
Дело в том, что у Татьяны Павловны был в то утро в мировом суде процесс
с ее кухаркою. Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что
злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова
своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны
Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз
навсегда. Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза,
в высшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсь
упомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке
потом, в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую
немалую и роковую роль. И вот, выйдя наконец из терпения перед упрямой
чухонкой, не отвечавшей ей ничего уже несколько дней, Татьяна Павловна вдруг
ее наконец ударила, чего прежде никогда не случалось. Чухонка и тут не
произнесла даже ни малейшего звука, но в тот же день вошла в сообщение с
жившим по той же черной лестнице, где-то в углу внизу, отставным мичманом
Осетровым, занимавшимся хождением по разного рода делам и, разумеется,
возбуждением подобного рода дел в судах, из борьбы за существование.
Кончилось тем, что Татьяну Павловну позвали к мировому судье, а Версилову
пришлось почему-то показывать при разбирательстве дела в качестве свидетеля.
Рассказал это все Версилов необыкновенно весело и шутливо, так что даже
мама рассмеялась; он представил в лицах и Татьяну Павловну, и мичмана, и
кухарку. Кухарка с самого начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а
то барыню как посадят, кому ж я готовить-то буду?» На вопросы судьи Татьяна
Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться;
напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно была
оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями. Мичман, долговязый и
худощавый молодой человек, начал было длинную речь в защиту своей клиентки,
но позорно сбился и насмешил всю залу. Разбирательство кончилось скоро, и
Татьяну Павловну присудили заплатить обиженной Марье пятнадцать рублей. Та,
не откладывая, тут же вынула портмоне и стала отдавать деньги, причем тотчас
подвернулся мичман и протянул было руку получить, но Татьяна Павловна почти
ударом отбила его руку в сторону и обратилась к Марье. «Полноте, барыня,
стоит беспокоиться, припишите-с к счету, а я уж с этим сама расплачусь». —
«Видишь, Марья, какого долговязого взяла себе!» — показала Татьяна Павловна
на мичмана, страшно обрадовавшись, что Марья наконец заговорила. «А уж и
впрямь долговязый, барыня, — лукаво ответила Марья, — котлетки-то с горошком
сегодня приказывали, давеча недослышала, сюда торопилась?» — «Ах нет, с
капустой, Марья, да, пожалуйста, не сожги, как вчера». — «Да уж постараюсь
сегодня особо, сударыня; пожалуйте ручку-с», — и поцеловала в знак
примирения барыне ручку. Одним словом, развеселила всю залу. - Экая ведь какая! — покачала головой мама, очень довольная и сведением
и рассказом Андрея Петровича, но украдкой с беспокойством поглядывая на
Лизу. - Характерная барышня сызмлада была, — усмехнулся Макар Иванович.
- Желчь и праздность, — отозвался доктор.
- Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? — вошла вдруг к
нам Татьяна Павловна, по-видимому очень довольная собой, — уж тебе-то,
Александр Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти лет от роду был, меня
знал, какова я праздная, а от желчи сам целый год лечишь, вылечить не
можешь, так это тебе же в стыд. Ну, довольно вам надо мной издеваться;
спасибо, Андрей Петрович, что потрудился в суд прийти. Ну, что ты,
Макарушка, тебя только и зашла проведать, не этого (она указала на меня, но
тут же дружелюбно ударила меня по плечу рукой; я никогда еще не видывал ее в
таком веселейшем расположении духа). - Ну, что? — заключила она, вдруг обратившись к доктору и озабоченно
нахмурившись. - Да вот не хочет лечь в постель, а так, сидя, только себя изнуряет.
- Да я только так посижу маненько, с людьми-то, — пробормотал Макар
Иванович с просящим, как у ребенка, лицом. - Да уж любим мы это, любим; любим в кружке поболтать, когда около нас
соберутся; знаю Макарушку, — сказала Татьяна Павловна. - Да и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик, обращаясь к
доктору, — ив речь не даешься; ты погоди, дай сказать: лягу, голубчик,
слышал, а по-нашему это вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй, уж и не
встанешь», — вот что, друг, у меня за хребтом стоит. - Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего
доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и
предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас,
Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке —
вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый
странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я
не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу. - Так Макар — бродяга, по-твоему? — подхватила Татьяна Павловна.
- О, я не в том смысле; я употребил слово в его общем смысле. Ну, там
религиозный бродяга, ну, набожный, а все-таки бродяга. В хорошем, почтенном
смысле, но бродяга… Я с медицинской точки… - Уверяю вас, — обратился я вдруг к доктору, — что бродяги — скорее мы
с вами, и все, сколько здесь ни есть, а не этот старик, у которого нам с
вами еще поучиться, потому что у него есть твердое в жизни, а у нас, сколько
нас ни есть, ничего твердого в жизни… Впрочем, где вам это понять.
Я, видно, резко проговорил, но я с тем и пришел. Я, собственно, не
знаю, для чего продолжал сидеть, и был как в безумии. - Ты чего? — подозрительно глянула на меня Татьяна Павловна, — что, ты
как его нашел, Макар Иванович? — указала она на меня пальцем. - Благослови его бог, востер, — проговорил старик с серьезным видом; но
при слове «востер» почти все рассмеялись. Я кое-как скрепился; всех же пуще
смеялся доктор. Довольно худо было то, что я не знал тогда об их
предварительном уговоре. Версилов, доктор и Татьяна Павловна еще дня за три
уговорились всеми силами отвлекать маму от дурных предчувствий и опасений за
Макара Ивановича, который был гораздо больнее и безнадежнее, чем я тогда
подозревал. Вот почему все шутили и старались смеяться. Только доктор был
глуп и, естественно, не умел шутить: оттого все потом и вышло. Если б я тоже
знал об их уговоре, то не наделал бы того, что вышло. Лиза тоже ничего не
знала.
Я сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове
была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне
все представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает
в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна,
совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж
все вы, докторишки — безбожники!..» - Макар Иванович! — вскричал доктор, преглупо притворяясь, что обижен и
ищет суда, — безбожник я или нет? - Ты-то безбожник? Нет, ты — не безбожник, — степенно ответил старик,
пристально посмотрев на него, — нет, слава богу! — покачал он головой, — ты - человек веселый.
- А кто веселый, тот уж не безбожник? — иронически заметил доктор.
- Это в своем роде — мысль, — заметил Версилов, но совсем не смеясь.
- Это — сильная мысль! — воскликнул я невольно, поразившись идеей.
Доктор же оглядывался вопросительно. - Ученых людей этих, профессоров этих самых (вероятно, перед тем
говорили что-нибудь о профессорах), — начал Макар Иванович, слегка
потупившись, — я сначала ух боялся: не смел я пред ними, ибо паче всего
опасался безбожника. Душа во мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать
другой не могу; ну а потом ободрился: «Что же, думаю, не боги же они, а
такие, как и мы, подобострастные нам, человеки». Да и любопытство было
большое: «Узнаю, что, мол, есть такое безбожие?» Только, друг, потом и самое
любопытство это прошло.
Он примолк, но намереваясь продолжать все с тою же тихою и степенною
улыбкою. Есть простодушие, которое доверяется всем и каждому, не подозревая
насмешки. Такие люди всегда ограниченны, ибо готовы выложить из сердца все
самое драгоценное пред первым встречным. Но в Макаре Ивановиче, мне
казалось, было что-то другое и что-то другое движет его говорить, а не одна
только невинность простодушия: как бы выглядывал пропагандист. Я с
удовольствием поймал некоторую, как бы даже лукавую усмешку, обращенную им к
доктору, а может быть, и к Версилову. Разговор был, очевидно, продолжением
их прежних споров за неделю; но в нем, к несчастью, проскочило опять то
самое роковое словцо, которое так наэлектризовало меня вчера и свело меня на
одну выходку, о которой я до сих пор сожалею. - Безбожника человека, — сосредоточенно продолжал старик, — я, может, и
теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я
совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот как лучше
объявить его надо. Всякие это люди; не сообразишь, какие люди; и большие и
малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого звания бывают, и все
суета. Ибо читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а
сами все в недоумении пребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь
раскидался, самого себя перестал замечать. Иной паче камене ожесточен, а в
сердце его бродят мечты; а другой бесчувствен и легкомыслен и лишь бы ему
насмешку свою отсмеять. Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и то по
своему мнению; сам же суетлив и в нем предрешения нет. Вот что скажу опять:
скуки много. Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем,
на вострой соломке спит, а все в нем сердце веселое, легкое; и грешит и
грубит, а все сердце легкое. А большой человек опивается, объедается, на
золотой куче сидит, а все в сердце у него одна тоска. Иной все науки прошел - и все тоска. И мыслю так, что чем больше ума прибывает, тем больше и
скуки. Да и то взять: учат с тех пор, как мир стоит, а чему же они научили
доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости
преисполненное жилище? И еще скажу: благообразия не имеют, даже не хотят
сего; все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться к
единой истине не помыслит; а жить без бога — одна лишь мука. И выходит, что
чем освещаемся, то самое и проклинаем, а и сами того не ведаем. Да и что
толку: невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесет себя
такой человек, да и никакой человек. И бога отвергнет, так идолу поклонится - деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это все, а не
безбожники, вот как объявить их следует. Ну, а и безбожнику как не быть?
Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут,
потому что с именем божиим на устах приходят. Слышал неоднократно, но не
стречал я их вовсе. Есть, друг, такие, и так думаю, что и должны быть они. - Есть, Макар Иванович, — вдруг подтвердил Версилов, — есть такие и
«должны быть они». - Непременно есть и «должны быть они»! — вырвалось у меня неудержимо и
с жаром, не знаю почему; но меня увлек тон Версилова и пленила как бы
какая-то идея в слове «должны быть они». Разговор этот был для меня совсем
неожиданностью. Но в эту минуту вдруг случилось нечто тоже совсем
неожиданное.
IV.
День был чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича не поднимали
обыкновенно во весь день, по приказанию доктора: но на окне была не стора, а
занавеска, так что самый верх окна был все-таки не закрыт; это потому, что
старик тяготился, не видя совсем, при прежней сторе, солнца. И вот как раз
мы досидели до того момента, когда солнечный луч вдруг прямо ударил в лицо
Макара Ивановича. За разговором он не обратил сначала внимания, но
машинально, во время речи, несколько раз отклонял в сторону голову, потому
что яркий луч сильно беспокоил и раздражал его больные глаза. Мама, стоявшая
подле него, уже несколько раз взглядывала на окно с беспокойством; просто
надо бы было чем-нибудь заслонить окно совсем, но, чтоб не помешать
разговору, она вздумала попробовать оттащить скамеечку, на которой сидел
Макар Иванович, вправо в сторону: всего-то надо было подвинуть вершка на
три, много на четверть. Она уже несколько раз наклонялась и схватывалась за
скамейку, но оттащить не могла; скамейка, с сидящим на ней Макаром
Ивановичем, не трогалась. Чувствуя ее усилия, но в жару разговора, совсем
бессознательно, Макар Иванович несколько раз пробовал было приподняться, но
ноги его не слушались. Мама, однако, все-таки продолжала напрягаться и
дергать, и вот наконец все это ужасно озлило Лизу. Мне запомнилось несколько
ее сверкающих, раздраженных взглядов, но только я, в первое мгновение, не
знал, чему приписать их, да вдобавок был отвлечен разговором. И вот вдруг
резко послышался ее почти окрик на Макара Ивановича:
- Да приподымитесь хоть немножко: видите, как трудно маме!
Старик быстро взглянул на нее, разом вникнул и мигом поспешил было
приподняться, но ничего не вышло: приподнялся вершка на два и опять упал на
скамейку. - Не могу, голубчик, — ответил он как бы жалобно Лизе, и как-то весь
послушно смотря на нее. - Рассказывать по целой книге можете, а пошевелиться не в силах?
- Лиза! — крикнула было Татьяна Павловна. Макар Иванович опять сделал
чрезвычайное усилие. - Возьмите костыль, подле лежит, с костылем приподыметесь! — еще раз
отрезала Лиза. - А и впрямь, — сказал старик и тотчас же поспешно схватился за
костыль. - Просто надо приподнять его! — встал Версилов; двинулся и доктор,
вскочила и Татьяна Павловна, но они не успели и подойти, как Макар Иванович,
изо всех сил опершись на костыль, вдруг приподнялся и с радостным торжеством
стал на месте, озираясь кругом. - А и поднялся! — проговорил он чуть не с гордостью, радостно
усмехаясь, — вот и спасибо, милая, научила уму, а я-то думал, что совсем уж
не служат ноженьки…
Но он простоял недолго, не успел и проговорить, как вдруг костыль его,
на который он упирался всею тяжестью тела, как-то скользнул по ковру, и так
как «ноженьки» почти совсем не держали его, то и грохнулся он со всей высоты
на пол. Это почти ужасно было видеть, я помню. Все ахнули и бросились его
поднимать, по, слава богу, он не разбился; он только грузно, со звуком,
стукнулся об пол обоими коленями, но успел-таки уставить перед собою правую
руку и на ней удержаться. Его подняли и посадили на кровать. Он очень
побледнел, не от испуга, а от сотрясения. (Доктор находил в нем, сверх всего
другого, и болезнь сердца.) Мама же была вне себя от испуга. И вдруг Макар
Иванович, все еще бледный, с трясущимся телом и как бы еще не опомнившись,
повернулся к Лизе и почти нежным, тихим голосом проговорил ей: - Нет, милая, знать и впрямь не стоят ноженьки!
Не могу выразить моего тогдашнего впечатления. Дело в том, что в словах
бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо
видно было, что он решительно не заметил, с самого начала, ничего злобного в
словах Лизы, а окрик ее на себя принял как за нечто должное, то есть что так
и следовало его «распечь» за вину его. Все это ужасно подействовало и на
Лизу. В минуту падения она вскочила, как и все, и стояла, вся помертвев и,
конечно, страдая, потому что была всему причиною, но услышав такие слова,
она вдруг, почти в мгновение, вся вспыхнула краской стыда и раскаяния. - Довольно! — скомандовала вдруг Татьяна Павловна, — все от разговоров!
Пора по местам; чему быть доброму, когда сам доктор болтовню завел! - Именно, — подхватил Александр Семенович, суетившийся около больного.
- Виноват, Татьяна Павловна, ему надо покой!
Но Татьяна Павловна не слушала: она с полминуты молча и в упор
наблюдала Лизу. - Поди сюда, Лиза, и поцелуй меня, старую дуру, если только хочешь, —
проговорила она неожиданно.
И она поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо было сделать;
так что я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно не давить
надо было Лизу укором, а встретить радостью и поздравлением новое прекрасное
чувство, которое несомненно должно было в пей зародиться. Но, вместо всех
этих чувств, я вдруг встал и начал, твердо отчеканивая слова: - Макар Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я как раз
вчера и все дни этим словом мучился… да и всю жизнь мою мучился, только
прежде не знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти
чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
Но меня мигом остановили. Повторяю: я не знал об их уговоре насчет мамы
и Макара Ивановича; меня же по прежним делам, уж конечно, они считали
способным на всякий скандал в этом роде. - Унять, унять его! — озверела совсем Татьяна Павловна. Мама
затрепетала. Макар Иванович, видя всеобщий испуг, тоже испугался. - Аркадий, полно! — строго крикнул Версилов.
- Для меня, господа, — возвысил я еще пуще голос, — для меня видеть вас
всех подле этого младенца (я указал на Макара) — есть безобразие. Тут одна
лишь святая — это мама, но и она… - Вы его испугаете! — настойчиво проговорил доктор.
- Я знаю, что я — враг всему миру, — пролепетал было я (или что-то в
этом роде), но, оглянувшись еще раз, я с вызовом посмотрел на Версилова. - Аркадий! — крикнул он опять, — такая же точно сцена уже была однажды
здесь между нами. Умоляю тебя, воздержись теперь!
Не могу выразить того, с каким сильным чувством он выговорил это.
Чрезвычайная грусть, искренняя, полнейшая, выразилась в чертах его.
Удивительнее всего было то, что он смотрел как виноватый: я был судья, а он - преступник. Все это доконало меня.
- Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно сцена уже была, когда
я хоронил Версилова и вырывал его из сердца… Но затем последовало
воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы
увидите все здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу
доказать!
Сказав это, я бросился в мою комнату. Версилов побежал за мной…
V.
Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный
припадок, а к ночи бред. Но не все был бред: были бесчисленные сны, целой
вереницей и без меры, из которых один сон или отрывок сна я на всю жизнь
запомнил. Сообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить
не могу.
Я вдруг очутился, с каким-то великим и гордым намерением в сердце, в
большой и высокой комнате; но не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню
комнату; замечаю это, забегая вперед. Но хотя я и один, но беспрерывно
чувствую, с беспокойством и мукой, что я совсем не один, что меня ждут и что
ждут от меня чего-то. Где-то за дверями сидят люди и ждут того, что я
сделаю. Ощущение нестерпимое: «О, если б я был один!» И вдруг входит она.
Она смотрит робко, она ужасно боится, она засматривает в мои глаза. В руках
моих документ. Она улыбается, чтоб пленить меня, она ластится ко мне; мне
жалко, но я начинаю чувствовать отвращение. Вдруг она закрывает лицо руками.
Я бросаю «документ» на стол в невыразимом презрении: «Не просите, нате, мне
от вас ничего не надо! Мщу за все мое поругание презрением!» Я выхожу из
комнаты, захлебываясь от непомерной гордости. Но в дверях, в темноте,
схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил
удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион
для девчонок должна открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец,
узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому. Я
вписываю слова Ламберта буквально, как приснились).
«Аркадий Макарович ищет «благообразия»», — слышится голосок Анны
Андреевны, где-то подле, тут же на лестнице; но не похвала, а нестерпимая
насмешка прозвучала в ее словах. Я возвращаюсь в комнату с Ламбертом. Но,
увидев Ламберта, она вдруг начинает хохотать. Первое впечатление мое —
страшный испуг, такой испуг, что я останавливаюсь и не хочу подходить. Я
смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но
как будто каждая черточка лица исказилась непомерною наглостью. «Выкуп,
барыня, выкуп!» — кричит Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а сердце мое
замирает: «О, неужели эта бесстыжая женщина — та самая, от одного взгляда
которой кипело добродетелью мое сердце?» «Вот на что они способны, эти
гордецы, в ихнем высшем свете, за деньги!» — восклицает Ламберт. Но
бесстыдница не смущается даже этим; она хохочет именно над тем, что я так
испуган. О, она готова на выкуп, это я вижу и… и что со мной? Я уже не
чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда… Меня охватывает
новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не знал никогда, и сильное,
как весь мир… О, я уже не в силах уйти теперь ни за что! О, как мне
нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю ее за руки, прикосновение рук
ее мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее наглым, алым,
дрожащим от смеха и зовущим меня губам.
О, прочь это низкое воспоминание! Проклятый сон! Клянусь, что до этого
мерзостного сна не было в моем уме даже хоть чего-нибудь похожего на эту
позорную мысль! Даже невольной какой-нибудь в этом роде мечты не было (хотя
я и хранил «документ» зашитым в кармане и хватался иногда за карман с
странной усмешкой). Откудова же это все явилось совсем готовое? Это оттого,
что во мне была душа паука! Это значит, что все уже давно зародилось и
лежало в развратном сердце моем, в желании моем лежало, но сердце еще
стыдилось наяву, и ум не смел еще представить что-нибудь подобное
сознательно. А во сне душа сама все представила и выложила, что было в
сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и — в пророческой
форме. И неужели это я им хотел доказать, выбегая поутру от Макара
Ивановича? Но довольно: до времени ничего об этом! Этот сон, мне
приснившийся, есть одно из самых странных приключений моей жизни.