Глава третья
I.
Через три дня я встал поутру с постели и вдруг почувствовал, ступив на
ноги, что больше не слягу. Я всецело ощутил близость выздоровления. Все эти
маленькие подробности, может быть, и не стоило бы вписывать, но тогда
наступило несколько дней, в которые хотя и не произошло ничего особенного,
но которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это
- редкость в моих воспоминаниях. Душевного состояния моего не буду пока
формулировать; если б читатель узнал, в чем оно состояло, то конечно бы не
поверил. Лучше потом все объяснится из фактов. А пока лишь скажу одно: пусть
читатель помнит душу паука. И это у того, который хотел уйти от них и от
всего света во имя «благообразия»! Жажда благообразия была в высшей мере, и
уж конечно так, но каким образом она могла сочетаться с другими, уж бог
знает какими, жаждами — это для меня тайна. Да и всегда было тайною, и я
тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского
человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с
величайшею подлостью, и все совершенно искренно. Широкость ли это особенная
в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто подлость — вот
вопрос!
Но оставим. Так или этак, а наступило затишье. Я просто понял, что
выздороветь надо во что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно
скорее начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь
доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием
(плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления. Каким
образом могли сочетаться все мирные впечатления и наслаждения затишьем с
мучительно сладкими и тревожными биениями сердца при предчувствии близких
бурных решений — не знаю, но все опять отношу к «широкости». Но прежнего
недавнего беспокойства во мне уже не было; я отложил все до срока, уже не
трепеща перед будущим, как еще недавно, но как богач, уверенный в своих
средствах и силах. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбе прибывало все
больше и больше, и отчасти, полагаю, от действительного уже выздоровления и
от быстро возвращавшихся жизненных сил. Вот эти-то несколько дней
окончательного и даже действительного выздоровления я и вспоминаю теперь с
полным удовольствием.
О, они мне все простили, то есть ту выходку, и это — те самые люди,
которых я в глаза обозвал безобразными! Это я люблю в людях, это я называю
умом сердца; по крайней мере это меня тотчас же привлекало, разумеется до
известной меры. С Версиловым, например, мы продолжали говорить, как самые
добрые знакомые, но до известной меры: чуть слишком проскакивала
экспансивность (а она проскакивала), и мы тотчас же сдерживались оба, как бы
капельку стыдясь чего-то. Есть случаи, в которых победитель не может не
стыдиться своего побежденного, и именно за то, что одержал над ним верх.
Победитель был очевидно — я; я и стыдился.
В то утро, то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он
зашел ко мне, и тут я в первый раз узнал от него об их общем тогдашнем
соглашении насчет мамы и Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть
старику и легче, но доктор за него положительно не отвечает. Я от всего
сердца дал ему и мое обещание вести себя впредь осторожнее. Когда Версилов
передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам
чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более, чем я бы
мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо,
ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только мамы. Меня
это сразу заинтересовало, почти удивило, и, признаюсь, без Версилова я бы
многое пропустил без внимания и не оценил в этом старике, оставившем одно из
самых прочных и оригинальных воспоминаний в моем сердце.
Версилов как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не
доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом,
когда разглядел, что и я умею иногда понять, как надо отнестись к человеку
совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и
уступчивым и широким. Признаюсь тоже (не унижая себя, я думаю), что в этом:
существе из народа я нашел и нечто совершенно для меня новое относительно
иных чувств и воззрений, нечто мне не известное, нечто гораздо более ясное и
утешительное, чем как я сам понимал эти вещи прежде. Тем не менее
возможности не было не выходить иногда просто из себя от иных решительных
предрассудков, которым он веровал с самым возмутительным спокойствием и
непоколебимостью. Но тут, конечно, виною была лишь его необразованность;
душа же его была довольно хорошо организована, и так даже, что я не встречал
еще в людях ничего лучшего в этом роде.
II.
Прежде всего привлекало в нем, как я уже и заметил выше, его
чрезвычайное чистосердечие и отсутствие малейшего самолюбия;
предчувствовалось почти безгрешное сердце. Было «веселие» сердца, а потому и
«благообразие». Словцо «веселие» он очень любил и часто употреблял. Правда,
находила иногда на него какая-то как бы болезненная восторженность, какая-то
как бы болезненность умиления, — отчасти, полагаю, и оттого, что лихорадка,
по-настоящему говоря, не покидала его во все время; но благообразию ото не
мешало. Были и контрасты: рядом с удивительным простодушием, иногда
совершенно не примечавшим иронии (часто к досаде моей), уживалась в нем и
какая-то хитрая тонкость, всего чаще в полемических сшибках. А полемику он
любил, но иногда лишь и своеобразно. Видно было, что он много исходил по
России, много переслушал, но, повторяю, больше всего он любил умиление, а
потому и все на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные
вещи. Вообще рассказывать очень любил. Много я от него переслушал и о
собственных его странствиях, и разных легенд из жизни самых древнейших
«подвижников». Незнаком я с этим, но думаю, что он много перевирал из этих
легенд, усвоив их большею частью из изустных же рассказов простонародья.
Просто невозможно было допустить иных вещей. Но рядом с очевидными
переделками или просто с враньем всегда мелькало какое-то удивительное
целое, полное народного чувства и всегда умилительное… Я запомнил,
например, из этих рассказов один длинный рассказ — «Житие Марии Египетской».
О «житии» этом, да почти и о всех подобных, я не имел до того времени
никакого понятия. Я прямо говорю: это почти нельзя было вынести без слез, и
не от умиления, а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то
необычайное и горячее, как та раскаленная песчаная степь со львами, в
которой скиталась святая. Впрочем, об этом я не хочу говорить, да и не
компетентен.
Кроме умиления, нравились мне в нем и некоторые чрезвычайно
оригинальные иногда воззрения на некоторые весьма еще спорные вещи в
современной действительности. Рассказывал он раз, например, одну недавнюю
историю об одном отпускном солдате; этого происшествия он почти был
свидетелем. Воротился один солдат на родину со службы, опять к мужикам, и не
понравилось ему жить опять с мужиками, да и сам он мужикам не понравился.
Сбился человек, запил и ограбил где-то и кого-то; улик крепких не было, но
схватили, однако, и стали судить. В суде адвокат совсем уже было его
оправдал — нет улик, да и только, как вдруг тот слушал-слушал, да вдруг
встал и перервал адвоката: «Нет, ты постой говорить», да все и рассказал,
«до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем.
Присяжные пошли, заперлись судить, да вдруг все и выходят: «Нет, не
виновен». Все закричали, зарадовались, а солдат, как стоял, так ни с места,
точно в столб обратился, не понимает ничего; не понял ничего и из того, что
председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю. Пошел солдат опять на
волю и все не верит себе. Стал тосковать, задумался, не ест не пьет, с
людьми не говорит, а на пятый день взял да и повесился. «Вот каково с
грехом-то на душе жить!» — заключил Макар Иванович. Рассказ этот, конечно,
пустой, и таких бездна теперь во всех газетах, но мне понравился в нем тон,
а пуще всего иные словечки, решительно с новою мыслью. Говоря, например, о
том, как солдат, возвратясь в деревню, не понравился мужикам, Макар Иванович
выразился: «А солдат известно что: солдат — <мужик порченый>». Говоря потом
об адвокате, чуть не выигравшем дело, он тоже выразился: «А адвокат известно
что: адвокат — <нанятая совесть>». Оба эти выражения он высказал, совсем не
трудясь над ними и себе неприметно, а меж тем в этих двух выражениях — целое
особое воззрение на оба предмета, и хоть, уж конечно, не всего народа, так
все-таки Макар Ивановичево, собственное и не заимствованное! Эти предрешения
в народе насчет иных тем поистине иногда чудесны по своей оригинальности.
- А как вы, Макар Иванович, смотрите на грех самоубийства? — спросил я
его по тому же поводу. - Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил он,
вздохнув, — но судья тут — един лишь господь, ибо ему лишь известно все,
всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом
грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну,
помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к богу;
даже хотя бы ты и не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет о
нем. - А поможет ему молитва моя, коли он уже осужден?
- А почем ты знаешь? Многие, ох многие не веруют и оглушают сим людей
несведущих; ты же не слушай, ибо сами не знают, куда бредут. Молитва за
осужденного от живущего еще человека воистину доходит. Так каково же тому,
за кого совсем некому помолиться? Потому, когда станешь на молитву, ко сну
отходя, то по окончании и прибавь: «Помилуй, господи Иисусе, и всех тех, за
кого некому помолиться». Вельми доходна молитва сия и приятна. Тоже и о всех
грешниках, еще живущих: «Господи, ими же сам веси судьбами спаси всех
нераскаянных», — это тоже молитва хорошая.
Я обещал ему, что помолюсь, чувствуя, что обещанием этим доставлю ему
чрезмерное удовольствие. И действительно, радость засияла в его лице; но
спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне
свысока, то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив,
весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы,
полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком
слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»),
но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Любил он, например, очень часто говорить о пустынножительстве и ставил
«пустыню» несравненно выше «странствий». Я горячо возражал ему, напирая на
эгоизм этих людей, бросающих мир и пользу, которую бы могли принести
человечеству, единственно для эгоистической идеи своего спасения. Он сначала
не понимал, подозреваю даже, что и совсем не понял; но пустыню очень
защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то есть когда поселишься в пустыне), - ну а потом каждый день все больше радуешься, а потом уже и бога узришь».
Тут я развил перед ним полную картину полезной деятельности ученого, медика
или вообще друга человечества в мире и привел его в сущий восторг, потому
что и сам говорил горячо; он поминутно поддакивал мне: «Так, милый, так,
благослови тебя бог, по истине мыслишь»; но когда я кончил, он все-таки не
совсем согласился: «Так-то оно так, — вздохнул он глубоко, — да много ли
таких, что выдержат и не развлекутся? Деньги хоть не бог, а все же полбога —
великое искушение; а тут и женский пол, а тут и самомнение и зависть. Вот
дело-то великое и забудут, а займутся маленьким. То ли в пустыне? В пустыне
человек укрепляет себя даже на всякий подвиг. Друг! Да и что в мире? —
воскликнул он с чрезмерным чувством. — Не одна ли токмо мечта? Возьми
песочку да посей на камушке; когда желт песочек у тебя на камушке том
взойдет, тогда и мечта твоя в мире сбудется, — вот как у нас говорится. То
ли у Христа: «Поди и раздай твое богатство и стань всем слуга». И станешь
богат паче прежнего в бессчетно раз; ибо не пищею только, не платьями
ценными, не гордостью и не завистью счастлив будешь, а умножившеюся
бессчетно любовью. Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а целый
мир приобретешь! Ныне без сытости собираем и с безумием расточаем, а тогда
не будет ни сирот, ни нищих, ибо все мои, все родные, всех приобрел, всех до
единого купил! Ныне не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу
дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же
дни и часы твои умножатся как бы в тысячу раз, ибо ни единой минутки
потерять не захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь. Тогда и премудрость
приобретешь не из единых книг токмо, а будешь с самим богом лицом к лицу; и
воссияет земля паче солнца, и не будет ни печали, ни воздыхания, а лишь
единый бесценный рай…»
Вот эти-то восторженные выходки чрезвычайно, кажется, любил Версилов. В
этот раз он тут же был в комнате. - Макар Иванович! — прервал я его вдруг, сам разгорячась без всякой
меры (я помню тот вечер), — да ведь вы коммунизм, решительный коммунизм,
коли так, проповедуете!
И так как он решительно ничего не знал про коммунистическое учение, да
и самое слово в первый раз услыхал, то я тут же стал ему излагать все, что
знал на эту тему. Признаюсь, я знал мало и сбивчиво, да и теперь не совсем
компетентен; но что знал, то изложил с величайшим жаром, несмотря ни на что.
До сих пор вспоминаю с удовольствием о чрезвычайном впечатлении, которое я
произвел на старика. Это было даже не впечатление, а почти потрясение. При
сем он страшно интересовался историческими подробностями: «Где? Как? Кто
устроил? Кто сказал?» Кстати, я заметил, что это — вообще свойство
простонародья: он не удовольствуется общей идеей, если очень заинтересуется,
но непременно начнет требовать самых твердых и точных подробностей. Я таки в
подробностях сбивался, и так как тут был Версилов, то немного стыдился его,
а оттого еще пуще горячился. Кончилось тем, что Макар Иванович, в умилении,
под конец только повторял к каждому слову: «Так, так!», но уже видимо не
понимая и потеряв нитку. Мне стало досадно, но Версилов вдруг прервал
разговор, встал и объявил, что пора идти спать. Мы тогда все были в сборе, и
было поздно. Когда он через несколько минут заглянул в мою комнату, я тотчас
спросил его: как он глядит на Макара Ивановича вообще и что он об нем
думает? Версилов весело усмехнулся (но вовсе не над моими ошибками в
коммунизме — напротив, об них не упомянул). Повторяю опять: он решительно
как бы прилепился к Макару Ивановичу, и я часто ловил на лице его
чрезвычайно привлекательную улыбку, когда он слушал старика. Впрочем, улыбка
вовсе не помешала критике. - Макар Иванович прежде всего — не мужик, а дворовый человек, —
произнес он с большою охотою, — бывший дворовый человек и бывший слуга,
родившийся слугою и от слуги. Дворовые и слуги чрезвычайно много разделяли
интересов частной, духовной и умственной жизни своих господ в былое время.
Заметь, что Макар Иванович до сих пор всего больше интересуется событиями из
господской и высшей жизни. Ты еще не знаешь, до какой степени интересуется
он иными событиями в России за последнее время. Знаешь ли, что он великий
политик? Его медом не корми, а расскажи, где кто воюет и будем ли мы
воевать. В прежнее время я доводил его подобными разговорами до блаженства.
Науку уважает очень и из всех наук любит больше астрономию. При всем том
выработал в себе нечто столь независимое, чего уже ни за что в нем не
передвинешь. Убеждения есть, и твердые, и довольно ясные… и истинные. При
совершенном невежестве, он вдруг способен изумить неожиданным знакомством с
иными понятиями, которых бы в нем и не предполагал. Хвалит пустыню с
восторгом, но ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в
высшей степени «бродяга», как мило назвал его Александр Семенович, на
которого ты напрасно, мимоходом сказать, сердишься. Ну что ж еще, наконец:
несколько художник, много своих слов, но есть и не свои. Несколько хром в
логическом изложении, подчас очень отвлеченен; с порывами сентиментальности,
но совершенно народной, или, лучше сказать, с порывами того самого
общенародного умиления, которое так широко вносит народ наш в свое
религиозное чувство. Про чистосердечие и незлобивость его опускаю: не нам с
тобой начинать на эту тему…
III.
Чтобы закончить с характеристикой Макара Ивановича, передам
какой-нибудь из его рассказов, собственно уже из частной жизни. Характер
этих рассказов был странный, вернее то, что не было в них никакого общего
характера; нравоучения какого-нибудь или общего направления нельзя было
выжать, разве то, что все более или менее были умилительны. Но были и не
умилительные, были даже совсем веселые, были даже насмешки над иными
монахами из беспутных, так что он прямо вредил своей идее, рассказывая, — о
чем я и заметил ему: но он не понял, что я хотел сказать. Иногда трудно было
сообразить, что его так побуждает рассказывать, так что я подчас даже
дивился на такое многоглаголание и приписывал отчасти старчеству и
болезненному состоянию.
- Он — не то, что прежде, — шепнул мне раз Версилов, — он прежде был не
совсем таков. Он скоро умрет, гораздо скорее, чем мы думаем, и надо быть
готовым.
Я забыл сказать, что у нас установилось нечто вроде «вечеров». Кроме
мамы, не отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам в его комнатку
приходил Версилов; всегда приходил я, да и негде мне было и быть; в
последние дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже других, и всегда
почти сидела молча. Бывала и Татьяна Павловна, и хоть редко, да бывал и
доктор. С доктором я, как-то вдруг так вышло, сошелся; не очень, но по
крайней мере прежних выходок не было. Мне нравилась его как бы
простоватость, которую я наконец разглядел в нем, и некоторая привязанность
его к нашему семейству, так что я решился наконец ему простить его
медицинское высокомерие и, сверх того, научил его мыть себе руки и чистить
ногти, если уж он не может носить чистого белья. Я прямо растолковал ему,
что это вовсе не для франтовства и не для каких-нибудь там изящных искусств,
но что чистоплотность естественно входит в ремесло доктора, и доказал ему
это. Подходила, наконец, часто к дверям из своей кухни Лукерья и, стоя за
дверью, слушала, как рассказывает Макар Иванович. Версилов вызвал ее раз
из-за дверей и пригласил сесть вместе с нами. Мне это понравилось; но с
этого разу она уже перестала подходить к дверям. Свои нравы!
Помещаю один из рассказов, без выбору, единственно потому, что он мне
полнее запомнился. Это — одна история об одном купце, и я думаю, что таких
историй, в наших городах и городишках, случается тысячами, лишь бы уметь
смотреть. Желающие могут обойти рассказ, тем более что я рассказываю его
слогом.
IV.
«А было у нас в городе Афимьевском, скажу теперь, вот како чудо. Жил
купец, Скотобойников прозывался, Максим Иванович, и не было его богаче по
всей округе. Ситцевую фабрику построил и рабочих несколько сот содержал; и
возмнил о себе безмерно. И надо так сказать, что уже все ходило по его
знаку, и само начальство ни в чем не препятствовало, и архимандрит за
ревность благодарил: много на монастырь жертвовал и, когда стих находил,
очень о душе своей воздыхал и о будущем веке озабочен был немало. Вдов был и
бездетен; про супругу-то его был слух, что усахарил он ее будто еще на
первом году и что смолоду ручкам любил волю давать; только давно уж перед
тем это было; снова же обязаться браком не захотел. Слаб был тоже и выпить,
и, когда наступал ему срок, то хмельной по городу бежит нагишом и вопит;
город не знатный, а все зазорно. Когда же переставал срок, становился
сердит, и все, что он рассудит, то и хорошо, и все, что повелит, то и
прекрасно. А народ рассчитывал произвольно; возьмет счеты, наденет очки:
«Тебе, Фома, сколько?» — «С рождества не брал, Максим Иванович, тридцать
девять рублев моих есть». — «Ух сколько денег! Это много тебе; ты и весь
таких денег не стоишь, совсем не к лицу тебе будет: десять рублей с костей
долой, а двадцать девять получай». И молчит человек; да и никто не смеет
пикнуть, все молчат.
«Я, говорит, знаю, сколько ему следует дать. С здешним народом
по-другому нельзя. Здешний народ развратен; без меня б они все здесь с
голоду перемерли, сколько их тут ни есть. Опять сказать, народ здешний —
вор, на что взглянет, то и тянет, никакого в нем мужества нет. Опять взять и
то, что он — пьяница; разочти его, он в кабак снесет, и сидит в кабаке наг —
ни ниточки, выходит голешенек. Опять же он — и подлец: сядет супротив кабака
на камушек и пошел причитать: «Матушка моя родимая, и зачем же ты меня,
такого горького пьяницу, на свет произвела? А и лучше б ты меня, такого
горького пьяницу, на роду придавила!» Так разве это — человек? Это — зверь,
а не человек; его, перво-наперво, образить следует, а потом уж ему деньги
давать. Я знаю, когда ему дать».
Вот так говорил Максим Иванович об народе афимьевском; хоть худо он это
говорил, а все ж и правда была: народ был стомчивый, не выдерживал.
Жил в этом же городе и другой купец, да и помер; человек был молодой и
легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился. Бился в последний год,
как рыба на песке, да урок житию его приспел. С Максим Ивановичем все время
не ладил и о кругом ему должен остался. В последний час еще Максима
Ивановича проклинал. И оставил по себе вдову еще молодую, да с ней вместе и
пятерых детей. И одинокой-то вдовице оставаться после супруга, подобно как
бесприютной ластовице, — не малое испытание, а не то что с пятерыми
младенцами, которых пропитать нечем: последнее именьишко, дом деревянный,
Максим Иванович за долг отбирал. И поставила она их всех рядком у церковной
паперти; старшему мальчику восемь годков, а остальные все девочки погодки,
все мал малой меньше; старшенькая четырех годков, а младшая еще на руках,
грудь сосет. Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то
рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед
собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках,
земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй
сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто
тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила. Думала: «При
людях-то возгордится и простит, отдаст дом сиротам», только не так оно
вышло. Стал Максим Иванович: «Ты, говорит, молодая вдова, мужа хочешь, а не
о сиротах плачешь. Покойник-то меня на смертном одре проклинал»-и прошел
мимо и не отдал дом. «Чего ихним дурачествам подражать (то есть поблажать)?
Окажи благодеяние, еще пуще станут костить; все сие ничтоже успевает, а лишь
паче молва бывает». А молва-то ходила и впрямь, что будто он к сей вдовице,
еще к девице, лет десять перед тем подсылал и большим капиталом жертвовал
(красива уж очень была), забывая, что грех сей все едино что храм божий
разорить; да ничего тогда не успел. А мерзостей этих самых, и по городу, и
по всей даже губернии, производил немало, и даже всякую меру в сем случае
потерял.
Возопила мать со птенцами, выгнал сирот из дому, и не по злобе токмо, а
и сам не знает иной раз человек, по какому побуждению стоит на своем. Ну,
помогали сперва, а потом пошла наниматься в работу. Да только какой у нас,
окромя фабрики, заработок; там полы вымоет, там в огороде выполет, там
баньку вытопит, да с ребеночком-то на руках и взвоет; а четверо прочих тут
же по улице в рубашонках бегают. Когда на коленки их у паперти ставила, все
еще в башмачонках были, каких ни есть, да в салопчиках, все как ни есть, а
купецкие дети; а тут уж пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит,
известно. Ну, а деткам что: было бы солнышко, радуются, гибели не чувствуют,
словно птички, голосочки их что колокольчики. Думает вдова: «Станет зима, и
куда я вас тогда подеваю; хоть бы вас к тому сроку бог прибрал!» Только не
дождалась до зимы. Есть по нашему месту такой на детей кашель, коклюш, что с
одного на другого переходит. Перво-наперво померла грудная девочка, а за ней
заболели и прочие, и всех-то четырех девочек, в ту же осень, одну за другой
снесла. Одну-то, правда, на улице лошади раздавили. Что же ты думаешь?
Похоронила да и взвыла; то проклинала, а как бог прибрал, жалко стало.
Материнское сердце!
Остался у ней в живых один лишь старшенький мальчик, и уж не надышит
она над ним, трепещет. Слабенький был и нежный и личиком миловидный, как
девочка. И свела она его на фабрику, к крестному его отцу, управляющему, а
сама в нянюшки к чиновнику нанялась. Только бегает мальчик раз на дворе, а
тут вдруг и подъехал на паре Максим Иванович, да как раз выпимши; а
мальчик-то с лестницы прямо на него, невзначай то есть, посклизнулся, да
прямо об него стукнулся, как он с дрожек сходил, и обеими руками ему прямо в
живот. Схватил он его за волосенки, завопил: «Чей такой? Лозы! Высечь его,
говорит, тот же час при мне». Помертвел мальчик, стали сечь, закричал. «Так
ты еще и кричишь? секи ж его, пока кричать перестанет!» Мало ли, много ли
секли, не перестал кричать, пока не омертвел вовсе. Тут и бросили сечь,
испугались, не дышит мальчик, лежит в бесчувствии. Сказывали потом, что
немного и секли, да уж пуглив был очень. Испугался было и Максим Иванович:
«Чей такой?» — спросил; сказали ему. «Ишь ведь! снести его к матери; чего он
тут на фабрике шлялся?» Два дня потом молчал и опять спросил: «А что
мальчик?» А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери в угле лежит, та и
место по тому случаю у чиновников бросила, и вышло у него воспаление в
легких. «Ишь ведь! — произнес, — и с чего, кажись? Диви б его больно секли:
самое лишь малое пристрастие произвели. Я и над всеми прочими такие точно
побои произносил; сходило без всяких таких пустяков». Ждал было он, что мать
пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где уж, не посмела мать
жаловаться. И послал он ей тогда от себя пятнадцать рублей и лекаря от себя;
и не то чтоб побоявшись чего, а так, задумался. А тут скоро и срок ему
подошел, запил недели на три.
Миновала зима, и на самое светло Христово воскресенье, в самый великий
день, спрашивает Максим Иванович опять: «А что тот самый мальчик?» А всю
зиму молчал, не спрашивал. И говорят ему: «Выздоровел, у матери, а та все
поденно уходит». И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом не
вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная
вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные
милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом. И ежели вмале
мне угодит, то достаточный капитал ему отпишу; а совсем ежели угодит, то и
всего состояния нашего могу его, по смерти, преемником утвердить, равно как
родного бы сына, с тем, однако, чтобы ваша милость, окромя великих
праздников, в дом не жаловали. Коли складно по-вашему, так завтра утром
приводи мальчика, не все ему в бабки играть». И, сказав, уехал, мать оставив
как бы в безумии. Прослышали люди, говорят ей: «Возрастет малый, сам
попрекать тебя станет, что лишила его такой судьбы». Ночь-то над ним
поплакала, а поутру отвела дитя. А мальчик ни жив ни мертв.
Одел его Максим Иванович как барчонка, и учителя нанял, и с того самого
часу за книгу засадил; и так дошло, что и с глаз его не спускает, все при
себе. Чуть мальчик зазевается, он уж и кричит: «За книгу! учись: я тебя
человеком сделать хочу». А мальчик хилый, с того самого разу, после
побоев-то, кашлять стал. «У меня ль не житье! — дивится Максим Иванович, — у
матери босой бегал, корки жевал, чего ж он еще пуще прежнего хил?» А учитель
и говорит: «Всякому мальчику, говорит, надо и порезвиться, не все учиться;
ему моцион необходим», и вывел ему все резоном. Максим Иванович подумал:
«Это ты правду говоришь». А был тот учитель Петр Степанович, царство ему
небесное, как бы словно юродивый; пил уж оченно, так даже, что и слишком, и
по тому самому его давно уже от всякого места отставили и жил по городу все
одно что милостыней, а ума был великого и в науках тверд. «Мне бы не здесь
быть, — сам говорил про себя, — мне в университете профессором только быть,
а здесь я в грязь погружен и <самые одежды мои возгнушались мною>». Сел
Максим Иванович и кричит мальчику: «Резвись!» — а тот перед ним еле дышит. И
до того дошло, что самого голосу его ребенок не мог снести — так весь и
затрепещется. А Максим-то Иванович все пуще удивляется: «Ни он такой, ни он
этакой; я его из грязи взял, в драдедам (2) одел; на нем полсапожки
матерчатые, рубашка с вышивкой, как генеральского сына держу, чего ж он ко
мне не привержен? Чего как волчонок молчит?» И хоть давно уж все перестали
удивляться на Максима Ивановича, но тут опять задивились: из себя вышел
человек; к этакому малому ребенку пристал, отступиться не может. «Жив не
желаю быть, а характер в нем искореню. Меня отец его, на смертном одре, уже
святого причастья вкусив, проклинал; это у него отцовский характер». И ведь
даже ни разу лозы не употребил (с того разу боялся). Запугал он его, вот
что. Без лозы запугал.
И случилось дело. Только он раз вышел, а мальчик вскочил из-за книги да
на стул: пред тем на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать, да
об фарфоровую лампу на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-то грохнулась, да
на пол, да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещь дорогая — фарфор
саксонский. А тут вдруг Максим Иванович из третьей комнаты услышал и
завопил. Бросился ребенок бежать куда глаза глядят с перепугу, выбежал на
террасу, да через сад, да задней калиткой прямо на набережную. А по
набережной там бульвар идет, старые ракиты стоят, место веселое. Сбежал он
вниз к воде, люди видели, сплеснул руками, у самого того места, где паром
пристает, да ужаснулся, что ли, перед водой — стал как вкопанный. А место
это широкое, река быстрая, барки проходят; на той стороне лавки, площадь,
храм божий златыми главами сияет. И как раз тут на перевоз поспешала с
дочкой полковница Ферзинг — полк стоял пехотный. Дочка, тоже ребеночек лет
восьми, идет в беленьком платьице, смотрит на мальчика и смеется, а в руках
таку малую кошелочку деревенскую несет, а в кошелочке ежика. «Смотрите,
говорит, маменька, как мальчик смотрит на моего ежика». — «Нет, — говорит
полковница, — а он испугался чего-то. — Чего вы так испугались, хорошенький
мальчик?» (Так все это потом и рассказывали.) «И какой, говорит, это
хорошенький мальчик, и как хорошо одет; чей вы, говорит, мальчик?» А он
никогда еще ежика не видывал, подступил, и смотрит, и уже забыл — детский
возраст! «Что это, говорит, у вас такое?» — «А это, — говорит барышня, — у
нас ежик, мы сейчас у деревенского мужика купили: он в лесу нашел». — «Как
же это, говорит, такой ежик?» — и уж смеется, и стал он его тыкать
пальчиком, а ежик-то щетинится, а девочка-то рада на мальчика: «Мы, говорит,
его домой несем и хотим приучать». — «Ах, говорит, подарите мне вашего
ежика!» И так он это ее умильно попросил, и только что выговорит, как вдруг
Максим-то Иванович над ним сверху: «А! Вот ты где! Держи его!» (До того
озверел, что сам без шапки из дому погнался за ним.) Мальчик, как вспомнил
про все, вскрикнул, бросился к воде, прижал себе к обеим грудкам по кулачку,
посмотрел в небеса (видели, видели!) — да бух в воду! Ну, закричали,
бросились с парома, стали ловить, да водой отнесло, река быстрая, а как
вытащили, уж и захлебнулся, — мертвенький. Грудкой-то слаб был, не стерпел
воды, да и много ль такому надо? И вот на памяти людской еще не было в тех
местах, чтобы такой малый робеночек на свою жизнь посягнул! Такой грех! И
что может сия малая душка на том свете господу богу сказать!
Над тем самым, с тех пор, Максим Иванович и задумался. И переменился
человек, что узнать нельзя. Больно уж тогда опечалился. Стал было пить,
много пил, да бросил — не помогло. Бросил и на фабрику ездить, никого не
слушает. Говорят ему что — молчит али рукой махнет. Так проходил он месяца с
два, а потом стал сам с собой говорить. Ходит и сам с собой говорит. Сгорела
подгородная деревнюшка Васькова, выгорело девять домов; поехал Максим
Иванович взглянуть. Обступили его погорельцы, взвыли — обещал помочь и
приказ отдал, а потом призвал управляющего и все отменил: «Не надоть,
говорит, ничего давать» — и не сказал за что. «В попрание меня, говорит,
отдал господь всем людям, яко же некоего изверга, то уж пусть так и будет.
Как ветер, говорит, развеялась слава моя». Приехал к нему сам архимандрит,
старец был строгий и в монастыре общежитие ввел. «Ты чего?» — говорит,
строго так. «А я вот чего», — и раскрыл ему Максим Иванович книгу и указал
место:
«А иже аще соблазнит единого малых сих верующих в мя, уне есть ему, да
обесится жернов оселский на выи его, и потонет в пучине морстей» (Матф. 18,
6).
- Да, — сказал архимандрит, — хоть и не о том сие прямо сказано, а все
же соприкасается. Беда, коли мерку свою потеряет человек, — пропадет тот
человек. А ты возмнил.
А Максим Иванович сидит, словно столбняк на него нашел. Архимандрит
глядел-глядел. - Слушай, говорит, и запомни. Сказано: «Слова отчаянного летят на
ветер». И еще то вспомни, что и ангелы божии несовершенны, а совершен и
безгрешен токмо един бог наш Иисус Христос, ему же ангелы служат. Да и не
хотел же ты смерти сего младенца, а только был безрассуден. Только вот что,
говорит, мне даже чудесно: мало ль ты, говорит, еще горших бесчинств
произносил, мало ль по миру людей пустил, мало ль растлил, мало ль погубил, - все одно как бы убиением? И не его ли сестры еще прежде того все
перемерли, все четыре младенчика, почти что на глазах твоих? Чего ж тебя так
сей единый смутил? Ведь о прежних всех, полагаю, не то что сожалеть, а и
думать забыл? Почему же так устрашился младенца сего, в коем и не весьма
повинен? - Во сне мне снится, — изрек Максим Иванович.
- И что же?
Но ничего более не открыл, сидит, молчит. Удивился архимандрит да с тем
и отъехал: ничего уж тут не поделаешь.
И послал Максим Иванович за учителем, за Петром Степановичем; с самого
того случая не видались. - Помнишь ты? — говорит.
- Помню, — говорит.
- Ты, говорит, здесь масляной краской в трактир картины мазал и с
архиреева портрета копию снимал. Можешь ты мне написать краской картину
одну? - Я, говорит, все могу; я, говорит, всякий талант имею и все могу.
- Напиши же ты мне картину самую большую, во всю стену, и напиши на ней
перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какие были тогда,
все тут были. И чтоб полковница и девочка были, и тот самый ежик. Да и
другой берег весь мне спиши, чтоб виден был, как есть: и церковь, и площадь,
и лавки, и где извозчики стоят, — все, как есть, спиши. И тут у перевоза
мальчика, над самой рекой, на том самом месте, и беспременно, чтобы два
кулачка вот так к груди прижал, к обоим сосочкам. Беспременно это. И раскрой
ты перед ним с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во свете
небесном летели встречать его. Можешь потрафить аль нет? - Я все могу.
- Я не то чтоб такого Трифона, как ты, я и первейшего живописца из
Москвы могу выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его лик помнишь.
Если выйдет не схож али мало схож, то дам тебе всего пятьдесят рублей, а
если выйдет совсем похож, то дам двести рублей. Помни, глазки голубенькие…
Да чтобы самая-самая большая картина вышла.
Изготовились; стал писать Петр Степанович, да вдруг и приходит: - Нет, говорит, в таком виде нельзя писать.
- Что так?
- Потому что грех сей, самоубивство, есть самый великий из всех грехов.
То как же ангели его будут стречать после такого греха? - Да ведь он — младенец, ему не вменимо.
- Нет, не младенец, а уже отрок: восьми уже лет был, когда сие
совершилось. Все же он хотя некий ответ должен дать. Еще пуще ужаснулся
Максим Иванович. - А я, — говорит Петр Степанович, — вот как придумал: небо открывать не
станем и ангелов писать нечего; а спущу я с неба, как бы в встречу ему, луч;
такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.
Так и пустили луч. И видел я сам потом, уже спустя, картину сию, и этот
луч самый, и реку — во всю стену вытянул, вся синяя; и отрок милый тут же,
обе ручки к грудкам прижал, и маленькую барышню, и ежика — все потрафил.
Только Максим Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее в кабинете
на ключ от всех глаз. А уж как рвались по городу, чтоб повидать: всех гнать
велел. Большой разговор пошел. А Петр Степанович словно из себя тогда вышел:
«Я, говорит, теперь уже все могу; мне, говорит, только в Санкт-Петербурге
при. дворе состоять». Любезнейший был человек, а превозноситься любил
беспримерно. И постигла его участь: как получил все двести рублей, начал
тотчас же пить и всем деньги показывать, похваляясь; и убил его пьяного
ночью наш мещанин, с которым и пил, и деньги ограбил; все сие наутро и
объяснилось.
А кончилось все так, что и теперь там напреж всего вспоминают. Вдруг
приезжает Максим Иванович к той самой вдове: нанимала на краю у мещанки в
избушке. На сей раз уже во двор вошел; стал пред ней да и поклонился в
землю. А та с тех разов больна была, еле двигалась. «Матушка, возопил,
честная вдовица, выйди за меня, изверга, замуж, дай жить на свете!» Та
глядит ни жива ни мертва. «Хочу, говорит, чтоб у нас еще мальчик родился, и
ежели родится он, тогда, значит, тот мальчик простил нас обоих: и тебя и
меня. Мне так мальчик велел». Видит она, что не в уме человек, а как бы в
исступлении, да все же не утерпела. - Пустяки это все, — отвечает ему, — и одно малодушие. Через то самое
малодушие я всех моих птенцов истеряла. Я и видеть-то вас перед собой не
могу, а не то чтобы такую вековеченскую муку принять.
Отъехал Максим Иванович, да не унялся. Загрохотал весь город от такого
чуда. А Максим Иванович свах заслал. Выписал из губернии двух своих теток,
по мещанству жили. Тетки не тетки, все же родственницы, честь, значит; стали
те ее склонять, принялись улещать, из избы не выходят. Заслал и из
городских, и по купечеству, и протопопшу соборную, и из чиновниц; обступили
ее всем городом, а та даже гнушается: «Если б, говорит, сироты мои ожили, а
теперь на что? Да я перед сиротками моими какой грех приму!» Склонил и
архимандрита, подул и тот в ухо: «Ты, говорит, в нем нового человека
воззвать можешь». Ужаснулась она. А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же
это можно, чтоб от такого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце
покорил: «Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по
летам ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало
быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать. Если же вступишь со мной в
супружество, то великое обещание даю: выстрою новый храм токмо на вечный
помин души его». Против сего не устояла и согласилась. Так и повенчались.
И вышло всем на удивление. Стали они жить с самого первого дня в
великом и нелицемерном согласии, опасно соблюдая свое супружество, и как
единая душа в двух телесах. Зачала она в ту же зиму, и стали они посещать
храмы божии и трепетать гнева господня. Были в трех монастырях и внимали
пророчествам. Он же соорудил обещанный храм и выстроил в городе больницу и
богадельню. Отделил капитал на вдов и сирот. И воспомнил всех, кого обидел,
и возжелал возвратить; деньги же стал выдавать безмерно, так что уже супруга
и архимандрит придержали за руки, ибо «довольно, говорят, и сего».
Послушался Максим Иванович: «Я, говорит, в тот раз Фому обсчитал». Ну, Фоме
отдали. А Фома так даже заплакал: «Я, говорит, я и так… Многим и без того
довольны и вечно обязаны богу молить». Всех, стало быть, проникло оно, и,
значит, правду говорят, что хорошим примером будет жив человек. А народ там
добрый.
Фабрикой сама супруга стала орудовать, и так, что и теперь вспоминают.
Пить не перестал, но стала она его в эти самые дни соблюдать, а потом и
лечить. Речь его стала степенная, и даже самый глас изменился. Стал
жалостлив беспримерно, даже к скотам: увидал из окна, как мужик стегал
лошадь по голове безобразно, и тотчас выслал и купил у него лошадь за вдвое
цены. И получил дар слезный: кто бы с ним ни заговорил, так и зальется
слезами. Когда же приспело время ее, внял наконец господь их молитвам и
послал им сына, и стал Максим Иванович, еще в первый раз с тех пор, светел;
много милостыни роздал, много долгов простил, на крестины созвал весь город.
Созвал он это город, а на другой день, как ночь, вышел. Видит супруга, что с
ним нечто сталось, и поднесла к нему новорожденного: «Простил, говорит, нас
отрок, внял слезам и молитвам за него нашим». А о сем предмете, надо так
сказать, они во весь год ни разу не сказали слова, а лишь оба про себя
содержали. И поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как ночь: «Подожди,
говорит: он, почитай, весь год не приходил, а в сию ночь опять приснился».
«Тут-то в первый раз проник и в мое сердце ужас, после сих странных слов», —
припоминала потом.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек,
почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто:
вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов
призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл
доктор, рассердился. «Я, говорит, самый первый доктор, меня вся Москва
ожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А
ребеночек к вечеру помер.
И что же за сим? Отписал Максим Иванович все имущество любезной
супруге, выдал ей все капиталы и документы, завершил все правильно и
законным порядком, а затем стал перед ней и поклонился ей до земли: «Отпусти
ты меня, бесценная супруга моя, душу мою спасти, пока можно. Ежели время мое
без успеха душе проведу, то назад уже не возвращусь. Был я тверд и жесток, и
тягости налагал, но мню, что за скорби и странствия предстоящие не оставит
без воздаяния господь, ибо оставить все сие есть немалый крест и немалая
скорбь». И унимала его супруга со многими слезами: «Ты мне един теперь на
земле, на кого же останусь? Я, говорит, за год в сердце милость нажила». И
увещевали всем городом целый месяц, и молили его, и положили силой стеречь.
Но не послушал их и ночью скрытно вышел, и уже более не возвращался. А,
слышно, подвизается в странствиях и терпении даже до сегодня, а супругу
милую извещает ежегодно…»